По делам их - [3]

— Херовая это память… — пробубнил он тихо и спохватился: — Простите, отец.

Духовник улыбнулся.

— Ничего. Не забывай того мальчика полностью — от него в тебе осталось и много полезного; и разве получилось бы у меня сделать человека из того злобного зверька, если бы в нем уже не было чего-то хорошего?

— Может, что-то в нем и было… Скажите, отец, ведь это ваша идея, верно?

Наставник кивнул.

— Не стану таить. Моя.

— Согласен, — тяжело кивнул Курт, — вам, может статься, виднее; до сих пор любые ваши советы и наставления были верными, но…

— Но? — подбодрил его отец Бенедикт, подождав продолжения несколько секунд, и он болезненно поморщился, выдохнув:

— Уберите Бруно от меня. Прошу вас. Избавьте меня хотя бы от этого.

Тишина вернулась и стала подле них — недвижимо, явственно, долго; наконец, духовник удрученно вздохнул.

— Нельзя бегать от прошлого, — повторил он с расстановкой. — От прошлого, от своих страхов. От грехов — своих и чужих.

— Но почему он должен разбираться со своими грехами за мой счет? — не сдержавшись, Курт заговорил громче, напористей. — Кого вы наказываете — его или меня? За что? Я не понимаю — чего вы хотите от меня, отец!

— Успокойся, для начала, — отозвался наставник строго. — И пусть это будет моим ответом: научись быть спокойным. Хладнокровным, если угодно.

— Это тяжело.

— Я знаю, — кивнул духовник, смягчившись. — Эмоции, мальчик мой, оставь для молитв. Это повторяли тебе не раз многие люди все время твоего обучения: следователь обязан быть спокойным. Должен уметь следить за своими чувствами. Должен жить — чем?

— Логикой, — вздохнул Курт, кисло улыбнувшись, и опустил взгляд на сцепленные в замок пальцы. — Я помню.

— Вот и смотри на происходящее с позиции логики. Тебе тяжело общаться с этим человеком, потому что он когда-то предал тебя и стал причиной многих несчастий; это правда. Но правда также и то, что это понимает он сам. Ведь понимает?

— Да, — через силу согласился Курт. — И от этого лишь хуже. Я знаю, что Бруно сам себя порицает ежедневно; и именно потому я не могу удержаться от того, чтобы лишний раз не напомнить ему о прошлом. Именно потому, что я знаю — мои удары достигают цели; каждый раз, когда я вижу, как он в ответ на мои нападки умолкает и мрачнеет, я испытываю удовлетворение. Я злорадствую — именно оттого, что вижу, как ему становится плохо. Так не должно быть.

— Конечно, не должно, — наставник улыбнулся — почти издевательски. — Это грех. Помнишь, что Христос говорил? «Переламываешь надломленную былину».

— Тогда зачем! Научить меня спокойствию? Не верю, что нет другого способа!

— Есть, — кивнул духовник, не замявшись ни на миг. — Но к чему, если и этот хорош?

Курт замолчал, обессилено отмахнувшись одним плечом, и сжал ладони крепче; в тишине каменных стен явственно прозвучал скрип тонких перчаток. Он сдернул одну резким движением, посмотрел на кожу кисти и запястья, покрытую шрамами едва зарубцевавшихся ожогов, и вытянул руку перед собой, глядя на нее, как на чужую.

— Когда-то он мне сказал: «Каждый раз, глядя на свои руки, ты будешь вспоминать меня, и вряд ли добрыми словами». Он был прав. Все могло бы быть иначе, если б не Бруно. Я не могу об этом не думать. Если б не тот его удар — подло, в спину — мне не пришлось бы жечь собственные руки, чтобы избавиться от пут, в которых оказался по его вине. Может, в этом случае я был бы в силах противостоять всему, что на меня свалилось потом? Может, все было бы по-другому, и я не оказался бы раненым в пустом коридоре горящего замка…

— Из которого тебя вытащил он, — уточнил наставник; Курт глубоко кивнул:

— Да. Я об этом помню. И благодарен ему; это меня… — он замялся, подбирая слово, и нерешительно договорил: — меня это бесит.

— Ведь ты сам привел его к нам, — напомнил духовник; он покривился. — Ты сам решил оказать ему покровительство; на следствии — не ты ли снял с него обвинение в покушении?.. Доведи дело до конца. Вручаю эту заблудшую душу в твои руки.

— Да, тут мне возразить нечего — вы правы, но… Понимаете, отец, за эти три месяца, что я отлеживался здесь, в академии, мы почти… не сдружились, нет; но установилось какое-то перемирие, которое — я не знаю, чем может кончиться. Иногда меня тянет затеять драку — всерьез, до переломов и крови… — Курт торопливо натянул перчатку снова, потер глаза пальцами, встряхнув головой. — Не мучьте меня, ради Бога, заберите его; когда пройдет время, я все забуду, и тогда уже…

— Нет. Нельзя, чтобы ты все просто забыл. Переживи это.

— Вы для того отправляете меня именно в Кельн? — хмуро спросил Курт, не глядя на наставника. — Чтобы я вспомнил, что и я сам не ангел? Посмотрел на дела своих рук?

— Я не стану отвечать. Не буду направлять твои мысли; ты всегда умел думать сам, посему — думай. Просто собирайся, и завтра в путь. Возвращайся к службе. — Духовник улыбался — это было слышно по тому, как прозвучал голос рядом. — Было бы неплохо, если б на этот раз ты не начал работу с горящего замка местного владетеля.

— Посмотрим на его поведение, — через силу улыбнулся Курт в ответ, поднимаясь.

От двери комнаты наставника он уходил медленно, бредя по коридорам, знакомым с детства каждым своим поворотом, каждым камешком в стене. Отчасти наставник был прав — уходить из своего единственного дома не хотелось; однако вернуться к службе заставлял не только долг. Конечно, сейчас уже не было того нетерпения, с которым Курт ожидал своего первого выхода в мир, первого дела, первого дня своей работы — сейчас он уже знал, что она такое. Служба инквизитора, как оказалось, не столько поглощающее, возбуждающее ощущение тайны, которая вот-вот будет раскрыта, сколько ненависть и страх окружающих, мучительные поиски истины, которая скрывается под множеством покрывал, словно восточная танцовщица, а когда падает последнее из них, истина открывается, становясь не тем, чем казалась. Истина, как выяснилось, в том, что служба следователя — грязь, пот и кровь. Своя, в основном…