Плюсквамфутурум - [55]

«В связи с приближающейся годовщиной обвала Крымского моста воспрепятствовать памятным мероприятиям, их участников судить за нарушение гостайны…»

Небрежно скомкав лист бумаги, я бросил его обратно в сумку. В вагоне ктото дремал, прислонившись к окну, ктото негромко разговаривал.

Гдето в начале вагона призывно зашипела открываемая бутылка. Наверное, пиво, подумал я, облизывая пересохшие губы. Кто же будет пить минералку в электричке? Я оглянулся. Трое мужчин маргинального вида, словно сошедших со страниц поэмы «Москва — Петушки», разливали по затёртым пластмассовым стаканам чекушку газированной водки. Запахло резиной, словно в вагон вошёл взвод тайной полиции в плащах.

Электричка с каждой остановкой заполнялась всё больше и больше. По всей видимости, ранним утром все ехали в Москву на работу. Уже в Гагарине все сидячие места оказались занятыми. Одна свирепого вида бабушка, опирающаяся на свою тележку, пристально оглядела вагон, после чего, оценив мой интеллигентный вид, подобралась ко мне и, тяжко вздыхая, начала сверлить меня глазами. Я просто был вынужден уступить ей место. Как знать, сказал я сам себе, может, эта бабушка — моя ровесница, рождённая в далёком 1990 году? Может быть, когда-то давно мальчики наперебой хотели потанцевать с нею на школьной дискотеке под песни «Оранжевое солнце» или «Кислотный диджей», а теперь она зачем-то ни свет ни заря едет в Москву, и во всём мире у неё больше никого нет?

Мы приехали в Можайск, где мне стало страшно от обилия людей на перроне. Штурм электрички напомнил абордажную сцену из фильма про пиратов Карибского моря. Я поймал себя на желании забаррикадировать чем-нибудь вход из тамбура в вагон, но было уже поздно: врата распахнулись под натиском. Глядя на то, как волнами врываются всё новые и новые пассажиры, я ощутил себя защитником средневекового города, где осаждающие с топорами в руках только что разбили ворота, и уже готовы грабить и разорять всё на своём пути. Людской поток заполнил вагон, притиснув меня к вагонной стене, и электричка снова отправилась в путь.

С какой грустью я вспомнил покинутый плацкарт! Не приди госслужбы по мою душу, я бы сейчас сидел на полке, любовался бы на рассветную страну, беседовал бы с соседками, вместо того, чтобы стоять сейчас в спрессованном людьми вагоне, страдая от затёкших ног, и оберегать сумку от любителей ущипнуть пассажиров за кошелёк

Мимо меня протиснулся к выходу уже проснувшийся контролёр, и я потянулся вслед за ним. В тамбуре раздавался грохот колёс.

Открыв дверь между вагонами, контролёр обернулся и посмотрел на меня.

— Курить запрещено, — почему-то сказал он мне и ушёл.

В тамбуре было свободнее; прижавшись к стенам, двое парней сомнительного вида обсуждали не то недавнее соревнование по рукопашному бою, не то ночное ограбление. От них несло табачным дымом. На одном была давно не стиранная вязаная шапка с полуоторвавшейся нашивкой в виде двуглавого медведя. Накинутый на голову капюшон плотной толстовки делал второго похожим на Квазимодо. Парень как-то недружелюбно поигрывал в руке ножом-бабочкой.

Я отвернулся, глядя на пейзаж за стеклом. Одновременно хотелось есть, пить и спать. Маргинальный вид моих попутчиков по тамбуру вызвал у меня смешанные чувства. Мне почему-то показалось, что я, хоть ещё не арестован и не осуждён, уже нахожусь в вагонзаке, который уносит меня всё дальше и дальше на восток, и нет ничего, кроме бесконечного поезда и бесконечной России, и мы так и будем бесконечно ехать триколорной стрелой через полуразвалившиеся нищие города, обменивая газированную водку на сигареты и отбиваясь баграми от голодных медведей… Вот так, сказал я себе, я всего за один день стал частью своей великой страны, разделив с нею богатство и бедность, всевластие и бесправие…

Снаружи замелькали какие-то дачи и дома. Электричка снова начала замедлять ход. Почему-то мне отчётливо захотелось выйти. Я надеялся найти в этом городке что-нибудь жаждоутоляющее и подкрепить силы перед последним рывком до Москвы. Кроме этого, я рассчитывал, что около полудня электрички будут более свободны. Несмотря на эти плюсы, существовала опасность того, что меня уже ищут, а прятаться лучше в толпе, чем на безлюдной станции.

Как бы то ни было, двери электрички с шипением закрылись позади меня, и она яркой трехцветной стрелой умчалась вдаль. Второй раз за это утро я покинул поезд и остался один на асфальтированном перроне, ограждённом забором с уже знакомыми сообщениями о зоне транспортной безопасности.

Станция была небольшой. На здании, сбоку от входа, красовалась новая блестящая табличка:

ПОСЕЛОК ОБРАЗЦОВОГО ПАТРИОТИЗМА

Что-то странное и противоречивое было в новеньком блеске этой таблички, закреплённой поверх затёртой штукатурки откровенно ненового здания, какой-то удивительный исконно русский контраст объекта и надписи на нём. Таким же затёртым, как и штукатурка, был и почтовый ящик, висящий на стене.

Я спустился по бетонной лестнице и оказался на улице. Здесь, возле станции, стояла заброшенная будка с давно выцветшей надписью:

ПУНКТ АНТИЭКСТРЕМИСТСКОГО НАДЗОРА

Все окна в ней были разбиты, и оттуда доносился характерный запах подворотни. На передней стене будки кто-то размашисто написал неприличное слово; вслед за этим ещё кто-то дорисовал вертикальную черту в первой букве, и теперь пункт надзора нёс на себе крупную надпись «Жуй». От глагола в повелительном наклонении мне ещё больше захотелось есть. Я огляделся.