Плюсквамфутурум - [46]

Мы проехали через станцию не останавливаясь. На маленьком одноэтажном здании мелькнула надпись «Толочин». Стоявший на перроне железнодорожник с фонарём проводил наш поезд равнодушным взглядом, перед тем, как исчезнуть.

Вот, а я ещё сомневался, следует ли мне бежать, или же лучше остаться? Практика показала, что этот вопрос излишен. Какая Скандава? Даже если я выпрыгну из вагона, то, в лучшем случае, я смогу угнать здесь разве что трактор, на котором буду прорываться к границе, отстреливаясь от преследователей из обреза курковой двустволки. Какая жизнь, такой и побег.

Состав начал ускорять ход. Позади остались огни Толочина, незнакомые мне улицы и дома; наступила чёрная, непроглядная темнота.

От разочарования мне захотелось пройтись по своей золотой клетке. Я надел ботинки и вышел в коридор. Я открыл дверь вагонной уборной, оформленной в стиле ампир. Стены украшали барельефы с копьями, щитами и ликторскими пучками. Открыв кран, я набрал в ладони холодной воды и с наслаждением умылся. Опираясь на мраморную раковину, я посмотрел на себя в зеркало. Неужели это всё сейчас со мною происходит?

Мне отчётливо захотелось сбежать. Уйти в плацкарт, где меня встретит пустая полка. Дождаться Орши и выйти на остановке. Да что угодно!..

Я скептически покачал головой. Поезд неотвратимо нёс меня в Москву, и это движение было не остановить. Приняв это как данность, я покинул ватерклозет.

Только сейчас, когда купе прекратило отражаться в оконном стекле, можно было различить мир, через который мы неутомимо мчались вперёд. Света, падающего из окон поезда, хватало только для того, чтобы едва-едва высветить узкую десятиметровую полосу и идущую рядом линию рельс. Мелькали какие-то кочки, кусты и одинокие деревья. Дальше начиналась тьма.

На переезде одиноко мигал в ночи предупреждающий светофор. Где-то в водной глади незнакомого озера отразилось небо с огромным Орионом и ярким семизвездием Плеяд.

Уже давно было пора ложиться спать. Я лежал на спине, снова ощущая всем телом поезд. В своём движении он дрожал от собственной мощи, словно какое-то исполинское животное.

Обилие впечатлений и наблюдений сегодняшнего дня поражало. В самом деле, я мог бы сесть и написать неплохую книгу о моём путешествии по России будущего. Или же наоборот, написать и сесть: никогда не знаешь заранее, когда доведётся прокатиться казённым плацкартом в Сибирь. Увы, такой вариант придётся иметь в виду: если ты решишь эпатировать российское общество, то вполне возможно, что российское общество решит этапировать тебя. По моим наблюдениям, в России будущего (впрочем, как и в России всех времён) можно было делать всё, что угодно, кроме как называть вещи своими именами, особенно в письменном виде. Я вспомнил, как на лекции в университете один преподаватель долго и упорно критиковал иностранных путешественников, нелестно отзывавшихся в своих книгах о Московском царстве. Лектор так ругал Джерома Горсея, Джайлса Флетчера и Сигизмунда фон Герберштейна, словно это именно они, желая максимально навредить стране, устроили в ней царскую деспотию, рабское положение жителей, террор опричников и крепостное право, а напоследок, желая ослабить военную мощь нашей отчизны, велели чистить ружья кирпичом. Право, подумал я, окажись фон Герберштейн на месте Малюты Скуратова, к нему в России относились бы снисходительнее. Или нет, тут же поправил я себя; проливать русскую кровь позволено только русским. Иностранцев за это ругают. Осуждают и тех, кто об этом пишет. Впрочем, я уже был морально готов к тому, чтобы пойти по стопам Александра Радищева и маркиза де Кюстина, продолжая традицию написания горьких заметок о путешествиях по России. Оставалось только придумать какое-нибудь броское название для книги.

«Калининград — Москва»? «Записки путешественника из Калининграда в Москву»? «Зерноферма»? «Россия в 2057 году»? «Москва-2057»? Или же упростить до предела, назвав свою книгу «2057»? А может быть, использовать тонкую аллюзию к температуре выпекания хлеба и озаглавить рукопись «Сто восемьдесят градусов по Цельсию»? Нет, всё это уже где-то было. Вариант «Как проржавела сталь» настраивал на приятный индустриальный лад, но, всё же, был сочтён мною слишком бульварным. В идеале же мне хотелось бы дать произведению броское, запоминающееся и в то же время ничего не означающее название, имеющее лишь опосредованное отношение к сюжету книги. Я решил отложить этот непростой выбор до лучших времён.

Поезд разогнался во всю мощь. Я чувствовал, как подрагивает состав от той титанической силы, что увлекает его вперед. Сквозь полудрему мне казалось, что меня несёт вдаль какоето огромное существо, гигантский рукотворный дракон, с которым мы слились воедино. Где-то вдалеке за окном мелькали незнакомые огни, вспыхивая, словно метеоры, и тут же пропадая из виду.

Мне представился наш поезд с высоты птичьего полёта: он показался мне гигантской кометой, несущейся сквозь время и пространство. Магнитогорская железная руда, кемеровский уголь, труд екатеринбургских металлургов, работа новочеркасских локомотивостроителей, расчеты московских инженеров соединились в то неостановимое нечто, что увлекало меня вдаль. Мимо нас проносились и проносились встречные эшелоны с зерном, идущие навстречу мне, на запад. Составы с зерном мчались в метре от меня, и я видел в полусне хлеборобов Кубани и Черноземья. Я видел солдат Трудовой армии: зелёных новобранцев, не умеющих отличить пшеницу от ржи, и опытнейших дембелей, способных вырастить зерно даже на скалах Эльбруса. Передо мной колосились бескрайние брянские и воронежские поля золотого хлеба. Я слышал рёв тракторов, режущих стальными плугами землю и мерный рокот комбайнов, жнущих урожай. Я видел, как падает зерно по весне в мать-сырую землю и как наливается под солнцем колос. Казалось, что вся Россия проносится сейчас мимо меня.