Пляж на Эльтигене - [3]

В маленькой пристройке помещался краеведческий музей. Большая же часть территории была ограждена от посещений. Только однажды Поленька попала туда и поразилась богатству настенной росписи, невиданной ее красоте, на которую без трепета нельзя было глядеть.

Впрочем, восхитилась и забыла, оставив в памяти высвеченный уголок, но редко возвращалась к нему и вспоминала об этом. Потому что жизнь текла по другим путям-дорогам. Монастырь, укрывшийся за могучими стенами и давший некогда жизнь Сосновке, теперь отошел за ненадобностью и безмолвствовал на горе. Гораздо интересней были новые приметы: магазин, открытый на центральной площади, и трехэтажная кирпичная школа, вставшая почти вровень с высоченными соснами. Поленька доучивалась в ней последний год, ошеломленная после деревянной школы просторными и новыми классами.

Сосновка разрасталась вширь и вдаль, защищаясь от солнца и высокого неба зелеными шапками садов, тенистыми аллеями. Со школьной крыши редкие дома виделись, все было закрыто деревьями. Даже над новым зданием станции курчавились тополя. Коснувшаяся края Сосновки одноколейка быстро убегала в сторону Семеновского леса. А возле нее застучал заводик, поплевывая в небо сизым дымком, поднялись трубы трикотажной фабрички.

Прежде от оврага, куда теперь выходила калитка, и до Вильяминовской дороги, проходившей через площадь мимо монастыря, тянулось ровное поле. По весне обычно, когда снежный наст делался твердым, обветренным, здесь хорошо было скатываться на лыжах. Горки почти не видно, а лыжи все мчат и мчат, и ветер почему-то всегда дул в спину. Взрослые парни лихо поворачивали перед оврагом, а малыши падали прямо в сугроб. Поленька, совсем девчонка, каталась здесь, наверное, десятки раз, но помнила только один; яснее, чем вчерашний день, видела ослепительное солнце, режущий свист ветра в ушах и опрокинувшийся на нее сугроб с острыми колющимися краями обломанных льдинок. Помнила испуг и восторг, когда выяснилось, что лыжи целы, лицо даже не поцарапано и можно со смехом и счастьем опять катиться вниз.

С такой же ясностью она помнила ветку белой сирени у окна. А стоило подумать о ней, и возникал силуэт Павлика Вот и сейчас ветка сирени распустилась в памяти, и она, Поленька, очутилась на его руках. Павлик нес ее к распахнутому окну, возле которого невесомо застыл в предутренней тишине этот самый бело-зеленый куст.

Они познакомились, когда за рекой стали строить МТС. Павлик приехал по оргнабору из Брянщины в серой помятой шапке, сером ватнике, такой же помятый, серый, ничем не выделявшийся в толпе новобранцев, глядевших на мир веселыми голодными глазами.

Пройти мимо них и не получить вслед какое-нибудь словечко было невозможно. Поленька долго избегала любых встреч и начинала трепетать, едва завидев на улице ли, в клубе ли, у станции эту серую гогочущую толпу.

Вербованные подрабатывали, разгружая вагоны с углем, тесом, загружали картошку, муку, кирпич. Прошло немало времени, прежде чем она научилась их различать. И каких людей обнаружила! Что стоил Пашка Чулюгин, белобрысый богатырь, добродушный, как все богатыри, поднимавший одной рукой сцепившихся хлопцев. Дружил с ним Сашка Гурьянов — ее первая и безответная любовь. Поленька опоздала, не успела подрасти. Приехавшая с вербованными ребятами Дамира уже следила за Гурьяновым влюбленными злыми глазами и ревновала к случайному взгляду, к любой улыбке.

Ничего в нем не было особенного: соломенная шевелюра, блеклые голубые глаза, крупный нос. Он и выделялся среди других парней из-за откровенной Дамиркиной ревности. От природы или от этой безумной любви, глаза его вечно лучились насмешкой, — может, лишь это и было в нем необычно. Но за все пролетевшие, промелькнувшие годы Поленька так и не перестала думать, что, будь с ней Гурьянов, жизнь могла бы сложиться иначе.

Они заметили ее в те времена, отличили в пестрой стайке девчат. Чулюгин не раз, кинув летучий взгляд, гудел басом:

— Малышню не трогать… Не обижать!

Услышав этот бас, Поленька всегда становилась уверенней и храбрее.

С Павликом же они не должны были встречаться. Все было против, и прежде всего ее чувство. Уж если надо было придумать типичного сорванца, выразителя озорных выходок и злых шуток всей этой серой массы вербованных, то надо было брать Павлика. Хоть ни силой, ни глоткой он не отличался, был высок, и тощ, и длиннорук, и ничего не запоминалось на его лице, кроме глаз. Некрасиво выглядел, нескладно, молодо, неотесанно.

Можно было отыскать в нем, при известном усилии, доброту, настойчивость, порядочность, храбрость, нежность, даже некоторую начитанность. Не было только одного во все времена, напрочь отсутствовало важное, на ее взгляд, свойство — изящество; костюмы и пальто болтались на нем как на вешалке, даже часы электронные без стрелок, которые вручили ему недавно за какое-то дело, выглядели на его худой, поросшей черным волосом руке, как хомут на теленке. Единственным нарядом, подходившим ему, были кирзовые сапоги, ватные брюки и телогрейка. Шапку он в те времена носил редко, полагая, что смолистый чуб надежно защищает от ветра, снега и дождя.