Пляж на Эльтигене - [19]

Маруся, как ни была добра, как ни привыкла к колкостям в необъятной своей беззащитности, вся вспыхнула.

— Ну уж! Я еще все платья старые ношу.

— Сейчас у всех одно горе, — сказала незнакомая девушка.

Рита окинула Поленьку хмурым, все понимающим взглядом:

— Чо у вас с хромым было?

— А что может быть? — в тон ей ответила Поленька.

— Тебя Алька дожидается за Анчихиной избой.

— А ну ее.

— Поди, поди!

Улица была пустынна, на дороге по щиколотку пыль. Деревня убегала под уклон, будто выутюженная поднимавшимися из-за горизонта облаками. И Поленька вдруг поняла причину снедавшей ее тоски. Дело было не в хромом и не в Альке, а в смысле слов, которые обронила Ритка, вернувшись от беженцев: «Идут немцы».

Алька поджидала, сидя на крыльце Анчихиной избы.

— Ну что? — бросилась к ней.

— Обещал подумать, — сказала Поленька.

Едва не задушив, Алька расцеловала ее.

— А ну тебя! — Поленька прямо разозлилась. — Другого, что ли, не можешь найти? На нем свет клином сошелся?

— На нем! На нем! — счастливо соглашалась Алька.

Мимо пробежала Маруся, ухватилась за поручень крыльца, словно не решаясь взойти. Поленька окликнула, чтобы отвязаться от Альки, уж больно тяжело было видеть ее доверчивые, светящиеся радостью глаза. Маруся оглянулась на крик, и Поленька впервые увидела, что на ней нет лица от горя. Маруся медленно, с потерянным видом подошла к ним.

— Вас всех собирают и увозят, — сказала она. — А мне что делать?

И все поблекло. Поленька почувствовала, что остывают в ней все чувства, цепенеет душа и вместе с ужасом где-то рядом гнездится удивление, как могла она чему-то огорчаться или радоваться, в сравнении с тем, что надвигалось и ни на миг не уходило из ее жизни, из общей жизни. Осталось только крыльцо, высокое небо с прозеленью и мрачный, клубящийся дождевыми тучами запад, откуда шел немец.

Беженцы, окопы… машины за лесом… тоскливая пустота над полями… мальчик, волочащий тачку… неужели здесь будет немец? Где ж его остановят? Уж Москву-то ему не сдадут? У Поленьки, как и у многих девчат, с которыми она говорила, было такое чувство, что беды могут продолжаться сколько угодно и немец может наступать, но уж Москву-то ему не сдадут.

По деревне вдоль палисадников, закидывая голову и плечи назад, едва не опрокидываясь на спину, шел хромой. Теперь можно было бежать домой. Домом была изба, где спали вповалку пятнадцать человек. Поленька беспомощно оглянулась, удивляясь про себя, как же вышло, что в ее жизни появилась эта деревня, изба, в которой она боролась с хромым, занавески с петушками, темные сени, где она приводила себя в порядок, даль с черным лесом и рыжими пучками кленов, тихий пруд за околицей, Маруся с добрыми смеющимися глазами, не такими, как сейчас.

В тот миг ей казалось, что это останется с ней всегда и это главное. А на следующий день главной стала дорога и грузовик, дребезжавший на ухабах, новый налет, тонкая травинка у глаз, когда она лежала, вжавшись в землю, очнулась и увидела дым, услышала голоса. А деревня растворилась в этом дыму и хромой пропал. И ведь не замкнулась цепь жизни. Никогда больше Поленька не была там. Не узнала, что с хромым стало, где Алька, она ведь осталась. Поженились ли они? Верней, уцелели? И что с Марусей, что осталось от той ее доброты, которой хватало на всех людей. Неужто она пережила оккупацию?

Неделю добиралась Поленька домой. Вернувшись, не узнала Сосновку. Весь городок был как будто нашпигован техникой и войсками. «Есть еще сила!» — обрадованно подумала Поленька. А то после бомбардировок, в которые она попала, после эшелонов с ранеными ей временами начинало казаться, что на западе уже некому сдерживать немца. Когда уезжала, было только две зенитных пушки — возле школы и у почты. Теперь орудия и счетверенные пулеметы были разбросаны по всему городку. В переулках дымили солдатские кухни, молодые лейтенанты с кубарями в петлицах и неустрашимым выражением, какое бывает у новичков, отдавали приказания, как будто не замечая местных жителей с их обычными заботами. Армия жила своей жизнью.

Запах гари стойко держался над уцелевшими домами, и с ним не могли справиться никакие ветры. Тихие улочки, прежде ухоженные, были теперь разворочены гусеничными машинами, тракторами, тягачами, а может, танками. Аккуратные заборчики — предмет изобретательства и гордости прежних хозяев — были во многих местах проломлены, точно здесь гулял ураган. Тихий мирок взорвала пришедшая сила. И Поленька не огорчалась, а, напротив, радовалась происшедшим переменам. Радовалась развороченным дорогам, поломанным заборам, сдавленным гусеницами кюветам. Потому что это было свидетельством силы, а ничто теперь Поленька так не ценила, как силу, которая должна была противостоять другой, надвигающейся с запада.

Дома было самое дорогое — мать. Не бросилась она, не закричала. А, как всегда, может быть только торопливей, вытерла ладони о фартук и пошла от плиты к дверям мелким шажком, старенькая и добрая. Но слово «доченька!», вернее, голос, каким оно было произнесено, и выражение счастья в глазах — это было ни на что не похоже.

Поленька со стуком опустила на пол рюкзак и обняла мать.