Пляж на Эльтигене - [10]

Когда уезжали, без слез не обошлось. Всплакнула мать, жалея, что Павлик с молодой женой мало пожили и быстро уезжают, говорила много слов, которые казались Поленьке ненужными и лишними, потому что их отъезд представлялся ей важным и правильным делом.

А ведь неспроста были слезы и уговоры. Это было последнее, что она помнила. Изба, яблони, к которым привязывала гамак, забор, что чинили Павлик с Митей, паромная переправа — все это виделось последний раз. В Лужках побывала война. Старика Вережникова расстреляли, Анна Никитична пережила его на несколько дней. Погиб в оккупации Василек.

А тогда, на берегу, он зачерпывал воду ладошкой, смотрел, как она, бесцветная, чистая, просачивается сквозь пальчики, и спрашивал:

— Почему вода белая, а река синяя?

Поленька попыталась объяснить. Василек словно впервые заметил ее, оглядел с доверчивостью, придвинулся бочком:

— А что там, где кончается земля? Обрыв?

В ожидании парома старик Вережников стоял, облокотившись на перила пристани, дымил цигаркой, доживая последние месяцы жизни, седой, кряжистый. По его потемневшему лицу видно было, как трудно давалась разлука с сыном.

— Пять тракторов Кузьма вчера пригнал. Да-а… — ронял он будто невзначай. — В Петровском курсы организовали.

Понимать это надо было так, что Кузьма — инженер из МТС, уроженец Лужков — получил пять новых тракторов, есть нужда в механизаторах и неплохо бы Павлику…

Вот уж хуже этого ничего нельзя было придумать.

— Что вы, Иван Акимович, — говорила смеясь Поленька. — У него прекрасная профессия.

Вережников-старший глубже затянулся цигаркой. Невестке не возразил, был мудр.

— Я ничего.

Ах, как хорошо она помнила тот вечер. В стенку пристани билась волна, паром приближался, и любопытно было видеть, как на середине реки двое мальчишек пытались на лодке поставить парус. Парус метался белым мотыльком, выскальзывал из рук, но мальчишки снова и снова хватались за него и водружали на место. И наконец, видно, справились, парус напружинился, лодка завалилась на бок и заскользила к синеющему дальнему плесу.

Все-таки то последнее предвоенное лето помнилось особенно ярко, четко, день за днем, словно занимало половину жизни. И чувства были какие-то особые, радости сильные и чистые, ни на что не похожие.

Когда они вернулись, веранда уже достраивалась. Отца надо было благодарить и Сашку Гурьянова. На Сашку теперь Поленька смотрела спокойно. Митька Почивалов, лужковский лиходей, казалось, и пальцем не пошевелил, но перебил эту несостоявшуюся любовь, научил Поленьку трезвее смотреть на вещи. Гурьянов отступил в тень, оказался обыкновенным парнем, чуть лучше одного, чуть хуже другого. Главным для Поленьки была не эта прошлая привязанность, а пришедшее к ней новое чувство хозяйки. Было приятно, когда Чулюгин, Гурьянов и другие Павликовы друзья, наработавшись в воскресенье, усаживались в кружок, Поленька в рабочем ладненьком наряде, видная собой и чувствовавшая это по взглядам парней, разливала обед, говорила, как когда-то в Лужках:

— Подкрепитесь, мальчики!

Вихляев на стройке не работал. Но иногда проходил мимо, заговаривал с ней и оставался подолгу, точно не он кричал: «Гады! Запомню!..» И Поленька разговаривала с ним спокойно, не показывала, что помнит, как он буянил на свадьбе и лежал в сарае с побитым лицом.

В том Вихляе, стоявшем перед ней в отутюженном костюме, говорившем отчужденным, даже высокомерным тоном, ничего не было от мальчишки, который плакал, когда она выходила замуж, и вырывался из рук скрутивших его парней. Ей почему-то было немного досадно: выходило, что он не так уже ее любит. И в то же время она чувствовала себя как бы выше его, замужней женщиной, а он оставался мальчиком. Несмотря на важность, в глазах его нет-нет да приоткрывалась мальчишеская незащищенность. А она специально наводила его на любовные разговоры, чтобы выведать, нет ли соперницы.

— Тебя видели с Леной, — говорила она вкрадчиво.

Вихляй отмахивался.

В другой раз Поленька не на шутку забеспокоилась:

— С Лизкой Мельниковой ехал? Смотри, опасная женщина.

Хмурясь, Вихляй оправдывался, Поленька смеялась. В одном он обретал значительность, уверенный тон — когда начинался разговор о работе. Поленька знала, что он имеет право на эту значительность, потому что не слесарил, не варил металл, как Павлик с друзьями, а работал в конторе и быстро продвигался по службе. У него с детства был талант к точным наукам, и теперь этот талант рос и рос, выпирая изо всех должностей, по которым Вихляй переступал. За год он поднялся от простого счетовода до заместителя главбуха на Тишковском механическом заводе. И говорили, будто сам главный его побаивается. Когда Поленька, заинтригованная, прямо спросила об этом, Вихляй, вытянув губы, прищурился, словно прикидывал в уме, какой довод будет самым уничижительным для начальника. Но произнес только одно слово:

— Старик…

Поленька сразу поняла, что двух мнений быть не может, и с тем главбухом завод долго не сработается.

Теперь, когда всем стал виден талант Вихляя, его успех, вспомнили, что и в школе он был такой выдающийся: каждое дело по полочкам разложено, карандашики отточены, расписание уроков цветочками раскрашено. Что раньше принималось за чудачество, оказалось знаменательным, важным. Во всем он любил симметрию, аккуратность. Один раз, посадив на правую штанину чернильное пятно, залил и левую для симметрии. Когда подрос, любил говорить: