Пляж на Эльтигене - [8]

О том, как уходил Иван и как гуляли на проводах, Поленька узнала в подробностях от подруг. Тогда же, сидя в Лужках, ни о чем не догадываясь, тосковала и мучилась. Она мысленно убеждала себя, что должна быть терпима, старалась привыкнуть к тому, что видела вокруг. И ей иногда казалось, что это получается. На «доброе утро», на поклоны Поленька отвечала весело и чувствовала, что ей удается изображать приветливость и внимание. Происходило это не оттого, что она была в самом деле приветлива и внимательна, а оттого, что красива и молода. А раз молода, ничего не стоило выглядеть радушной, хотя в душе была пустота.

Наблюдая Вережниковых, Поленька удивлялась, насколько особняком в семье оказался Павлик. И волосы темнее, и ростом повыше да покультурней, чем старший брат — сморчок, который каждое утро начинал с шутки, а шутка заключалась в том, чтобы придумать повод для выпивки.

— Что-то стало холодать! — говорил он, потирая круглые ладошки и вертя круглой головой.

Работал на бензоскладе где-то возле райцентра и, когда выпивал, часто любил повторять:

— Я могучий человек. Без меня ни одна таратайка на ферму не выползет.

При этом смеялся и стучал себя в грудь круглым кулаком. У него и жена была маленькая, кругленькая, как колобок, и дети, двое, такие же. А третий неизвестно в кого — белобрысый голубоглазый увалень. Младший, а уж макушкой вровень с братьями.

— Перегонит скоро, в бабкину линию пошел, — говорила не то насмешливо, не то уважительно Нюра, Анна Никитична, мать Павлика. — У нас в роду все мужики были рослые да голубоглазые. Отца моего в детстве за белые волосы пекарем звали.

Она и младшенького, Василька, звала пекарем. Он впрямь ходил весь как мукой обсыпанный, светлый-светлый, только глаза голубые, почти синие, как васильки. Братишки возятся с колесом или удочки налаживают, а он уставит свои синющие глаза в окно, за которым дождь, и задает вопросы, какие в голову залетят:

— Бабань, а почему капли прыгают? Они же не резиновые. А почему собака под дождем?

Нюра через раз отзывалась из-за печки:

— Какая собака, миленький?

— Вон та!

Бабке на кухне — хочешь не хочешь — догадывайся.

— Семенихиных, што ль?

Василек медлит с ответом, соображает.

— Ага!

Бабка рада отвязаться от внука, легче подумать о деле, которое перед глазами, в руках; но ведь не ответишь, все равно прибежит, начнет помогать. А пока дело горячее, лучше одной.

— Где ж ей быть, миленький?

Ухватом чугунок из печи, другой, поменьше, на то же ровное местечко, на раскаленные угольки.

— Ба!.. Она что, беспризорная?

— Кто?

— Собака.

— Нет, у нее есть хозяин.

— А почему она на улице зимой и летом?

Бабка соображает за печью.

— У нее мех теплый.

Отвечает, радуясь своей находчивости. Но «пекарь» давит, выволакивая на свет божий какую-то запрятавшуюся мысль.

— А зачем ей тогда хозяин?

Пока старший брат слонялся по деревне в поисках выпивки, Павлик держал другое на уме. Для него каждое утро находилась работа. Поправил крышу сарая, снял и обратно повесил калитку, установил новые раскосы. Начал ремонтировать забор. Кое-где, особенно в дальнем углу сада, столбы повалились, их надо было ставить заново, менять в цоколе гнилые прожилины, нашивать штакетник. Только и было разговоров. Даже по воскресеньям, когда все собирались к завтраку за столом чистые, умытые и ощущалась праздничность, Павлик опять заводил об этом речь, и мать и отец ему отвечали, точно дела заборные были гораздо важнее всего, важнее ее, Поленьки.

Зина, золовка, ругала Павлика:

— Да оставь все, отдыхай! Вон жена молодая.

Но Павлик был неумолим. Казалось, он отвел жене заведомо определенную незначительную роль.

Поленька разделяла возмущение золовки: нравилось, что о ней думают и заботятся. Мать Павлика Анна Никитична тоже вроде бы беспокоилась, что молодые плохо отдохнут. Но цену этому беспокойству Поленька узнала очень скоро и убедилась, что люди говорят одно, а думают другое.

Как-то, закончив завтрак, Павлик вышел в сенцы, загремел скобяной снастью. Поленька, надеявшаяся погулять вместе с ним, надула губы. Показалось, что и мать, ласково глядя, разделяет ее досаду. А та вдруг выдала свое, сокровенное:

— Руки-то у него золотые.

Вышло, что думала не о Поленьке, а о сыне. И ласковый обращенный к ней взгляд ничего не означал. Поленька не выдала обиды, спохватилась вовремя. В словах матери почудилась такая гордость, что Поленька опешила и не посмела возразить.

Чтобы починить забор, надо было куда-то ходить или ездить, доставать доски, пилить, строгать. Кажется, избенка невелика, сад — пять яблонь, сараюшка — перепрыгнуть можно, а как связались с починкой, дел оказалось невпроворот.

Больше всех старался Павлик.

— Уймешься ты когда-нибудь? — с досадой выговаривала Поленька.

Павлик обещал быстро управиться, но ничего не менялось, и Поленька часто оставалась одна. Иногда в саду, растянув гамак и устремив сквозь листья взгляд в небо, она начинала догадываться, что это и есть счастье. Мысль эта витала, бродила где-то недалеко.

Много лет спустя, вспоминая эти дни, она и в самом деле думала, что прожила счастливую пору. Но тогда негодовала. Как?! Она, молодая, красивая, привезена в какую-то глушь и принуждена слушать мерный стук молотков, визг пилы, находиться вдали от танцев, музыки, зеркал? Она могла без устали воображать себя в нарядном платье в окружении поклонников. Ей хотелось шума, смеха, веселья, а тишина, унизанная яблоневым цветом, блестящими стрекозами и как будто пропитанная небесной синевой, была не по ней. Она без конца ломала себя, старалась казаться проще, гордилась этим, но чувствовала себя несчастной.