Плотогоны - [27]

Мастер, конечно, рассердился, предложил пойти со своими фокусами в цирк, а еще лучше — к тому самому немецкому ученому и еще немного дальше. Сергей после этого распрощался с автокомбинатом, перед Гариком же Бодровым, сидя в кафе, развил теорию насчет того, что на грязной работе тебе очень легко могут запачкать душу чьи-то грязные руки. Гарик соглашался и со смаком потягивал вино — угощение Сергея.

Теперь у Сергея работа как будто не грязная. Чистая у него теперь, можно сказать, работа — благодари мамочку, постаралась. Однако снова ничего не получается, снова хочется вместо передних колес привинтить задние…

Вот он тихонько сидит за своим столом — временно, впрочем, своим, пока не вернется из командировки некая, неизвестная Сергею Галя Кострицкая, — сжимает голову ладонями, смотрит на пока еще чистый лист бумаги, на котором нужно написать для Куца очередную программу-фурку, и с обостренной отчетливостью понимает, что его снова постигла неудача. И гори они огнем, поиски какого-то особого, необыкновенного занятия: может, лучше устроиться с мамочкиной помощью лаборантом куда-нибудь на кафедру, получать прожиточный минимум и бить баклуши, как и раньше, ни о чем не думая и ничем не беспокоясь. Или поступить грузчиком на торговую базу. То-се перенес с места на место, тому-сему помог достать туфли или японский зонтик — вот тебе и бизнес…

От таких отчаянно, безнадежных мыслей тихая злость на себя, на Куца, на всех его новых сослуживцев так и заклокотала в душе у Сергея. Он посмотрел на чистый лист бумаги, правда, не совсем чистый, а расчерченный — обычный бланк для математических программ. Куц ждет, когда он напишет тут нехитрые значки-символы, вот он сейчас и напишет один символ, только немного подождите, уважаемый мистер короед.

Несколькими быстрыми штрихами Сергей нанес на бланк свой «символ» и, ощущая, как от злорадства, от мстительного чувства в груди все так и подрагивает, поднялся, подошел к Куцу и положил перед ним лист.

Куц, как всегда, строчил что-то шариковой ручкой. Он машинально хотел было подложить под низ своих бумаг программку Сергея, однако краем глаза все же посмотрел на нее, и что-то не совсем обычное заставило его оторваться от работы, растерянно пробормотать:

— Что это? Что это?

— Моя фурка, — спокойным голосом ответил Сергей. И тогда Куц все понял. Сначала он потянулся было за своей палкой, чтоб огреть по чугунному лбу этого нахального, паскудного битника, однако сразу же унял такое желание — выйдет не очень прилично, еще расценят как хулиганство, и потому может дойти до начальства. Поэтому он, опершись на палку, встал из-за стола, взял принесенную Сергеем бумажку и положил ее на стол к Антонине.

— Полюбуйтесь, пожалуйста, какие программы пишет мой помощник. — От волнения голос его дрожал.

Антонина взяла бланк программы, на котором был нарисован большой кукиш, затем сказала:

— Вы только не волнуйтесь, Даниил Павлович. Сейчас мы разберемся… Что это значит, Тимченко?

Она подняла бланк, все увидели кукиш и громко рассмеялись. Антонина сразу же поняла, что делать этого не стоило. Как можно будет теперь серьезно и строго разговаривать с Тимченко, если вся группа умирает от хохота? Смешного тут, по правде говоря, мало, но Антонина понимала, что смех идет не столько от этого рисунка, сколько от желания посмеяться, поиздеваться над Куцем, который до смерти надоел каждому.

— Я уже сказал Даниилу Павловичу, — объяснил ободренный всеобщим смехом Сергей, — это моя фурка. Какая ему разница, что там будет написано или нарисовано, — он же все равно потом перепишет в свою программу сам, откорректирует и так далее… А это моя последняя фурка.

— Не понимаю, что должно означать это ваше слово, — строго сказала Антонина, не поддаваясь общему веселью, — а вот что последняя — с этим можно согласиться.

Куц, передав рисунок подшефного начальству, решил уже была возвратиться на свое место, однако веселье, охватившее вдруг всю группу, досадное ощущение обиды, которую нанес ему этот длинноволосый битник, на мгновение затуманило ему голову.

Он изо всех сил стукнул палкой по полу и крикнул высоким, дрожащим от гнева голосом:

— Вам всем весело! Вам весело! — Губы его дрожали, дрожали и руки, глаза лихорадочно бегали по лицам сослуживцев, ни на ком, впрочем, не останавливаясь, и смех начал понемногу утихать. — Вы… радуетесь, что этот недоучка, этот жалкий клоун выкинул неприличный номер… Радуетесь, да?.. Радуетесь, что на ваших глазах обидели человека, который, в отличие от вас, приходит сюда работать, а не зубоскалить. Да? Который знает в сто раз больше, чем вы все, вместе взятые… Да? Ну, давайте, давайте, чего это вдруг воды в рот набрали? Это же так приятно: почесать язык, потрепаться в адрес чудака, что не разделяет коллективной тупости, коллективной лени, коллективной пошлости. Ну, Шлык, где твое жизнерадостное гигиканье? Почему вы не падаете со стула, Панкова, от хохота? Сейчас вам представился случай вдоволь посмеяться — потому что в любой другой момент можно умереть от смеха оттого, что вы работаете в группе математиков-программистов! Оттого, что вам и работа гардеробщицы не под силу, потому что не сможете разобраться в цифрах, что стоят на номерках… — Он стоял спиной к Антонине, однако теперь повернулся к ней лицом: — Вас можно только поздравить, Антонина Ивановна, со столь блестяще укомплектованным коллективом!