Плотина - [4]

— А раньше — любила, — напомнил Николай Васильевич.

— Раньше и ты меня любил.

— Ну-у, Зоя Сергеевна! — осудил ее Николай Васильевич. — Это уже не в тую степь.

Зоя только вздохнула, опять став похожей на усталого солдата.

Она могла когда-то и раньше пороптать на свою долю, поворчать на детей, которых не приучила помогать себе, но обычно она тут же находила какой-нибудь успокоительный мотив. «Это же хорошо, что есть о ком заботиться», — скажет сама себе — и пошла дальше. Или еще так: «Когда есть что таскать, надо только радоваться…» Однако сегодня она ничего такого придумать не могла и вставать не торопилась, и Николай Васильевич понял, насколько у нее все это серьезно. Понял нескончаемую круговую утомительность ее забот и хлопот. Всегда ведь все на ней одной — и праздники, и будни.

— Избаловала ты нас — вот в чем беда, — проговорил он. — Ну вот где сейчас Надька? Ведь свободная, выходная.

— Ей не до нас, Коля. — Зоя Сергеевна сразу встала на защиту дочери.

— Занялась бы делом — и самой веселее, — не поддержал ее Николай Васильевич. — За работой все проходит. А то бродит где-то. Жалейте ее!

— Да как же не пожалеть!

— Надо брать себя в руки. Ждать больше нечего и некого. Если уж зимой не вспомнил кобель о домашнем тепле, к лету не объявится.

— Ей ведь и перед людьми стыдно.

— За кого? — вскинулся Николай Васильевич.

— Просто стыдно. Это вам, мужикам, все равно… У тебя много ли гостей-то будет? — перевела Зоя Сергеевна разговор, поняв, что подошли они к стенке, сквозь которую ничего не видно.

— Откуда много? Мих-Мих, Григорий Павлыч.

— Ну и наших семеро.

— Для своих убиваться нечего — что сготовила, то и ладно. И вообще… На мытье посуды надо дежурных назначать — я сегодня первым заступлю. Стирку тоже по очереди: у машины постоять — все равно что позабавиться.

— Спасибо хоть за добрые намерения. — Зоя Сергеевна заметно повеселела, встала с табуретки, подошла к мужу, поцеловала его. — С праздником тебя, майор!

— Тебя — тоже, гвардии ефрейтор!.. Больше я не позволю тебя эксплуатировать.

— Кому не позволишь-то?

— Ребятам. Самому себе.

— Для тебя мне не трудно, сам знаешь…

Он это знал. Не в первый раз с чувством благодарности и даже вины вспоминал он, как долго и нудно болел после своей нелепой мотоциклетной аварии на Чукотке, как заботливо и умело выхаживала его Зоя. Привезла в свой Иркутск, поступила на прежнюю работу в техникум, набрала дополнительных уроков — и все для того, чтобы не позволить ему работать. Почти полгода он был ее иждивенцем. Непонятно страдал по армии, хотя в сорок пятом, в Германии, чуть ли не со слезами просился «в народное хозяйство» и мечтал о какой-нибудь крупной стройке.

Стройка оказалась под боком — Иркутская ГЭС. На нее он и пришел, тайком от Зои. Зачислили его, из уважения к воинскому званию и должности, прорабом, но все тут было другое, не такое, как в родной части. Руководить он пытался на первых порах по-армейски, больше полагаясь на команду, приказ, а народ на стройке не хотел больше таких порядков. Происходили столкновения, дававшие искру. Пропадала прежняя офицерская уверенность в себе. И опять тут проявила удивительную чуткость Зоя. Знала, когда надо утешить и подбодрить, а когда — подзадорить. «Ну что, мы не солдаты, что ли?» — смеялась она.

В это же время родился их первенец Юра; его сдали на руки Зоиной сестре, у которой тоже рос малыш.

Много было всего.

И всегда была рядом Зоя — и на Иркутской, и на всех других «гэсах», и тогда, когда ему бывало трудно, и тогда, когда все наладилось и ему стали давать на праздники часы, а потом и ордена.

Много им выпало переездов, неустроенности, много было обжито и оставлено жалких комнатушек и вполне приличных квартир, много сменилось хороших и средних начальников, много прошло перед глазами подчиненных, тоже самых разных. Ну а больше всего было, конечно, работы, работы, работы. Бетон, арматура, опалубка. Кубы, тонны, квадратные метры. И оставались позади, как этапы жизни, плотины и «гэсы», и к каждому названию их он мог теперь прибавлять — «моя». Моя Иркутская, моя Красноярская…

Сегодня у него продолжается то же самое: кубы и тонны… план и график… бригады и звенья… проценты… В сущности, на это и ушла (считай — без остатка) вся послевоенная, судьбой подаренная солдату жизнь. Всему этому отдавались силы, нервы, душа. Без расчета, без экономии, без сожалений.

Рядом же все время жила-была женщина. Шла все равно как в одной упряжке. А много ли души отдавалось ей?

— Ты меня прости, Зоя, — вдруг проговорил Николай Васильевич.

Она даже растерялась и немного насторожилась.

— За что? — спросила.

— За твою нелегкую жизнь.

— Легкой-то и у тебя не было.

— Я — мужик.

— Не сильно здоровый.

— Был не сильно. А сейчас я снова как бык. Даже неловко как-то: скоро могут на пенсию вытурить, а у меня никакой солидной хворобы.

— Не каркай… товарищ бык!

Зоя Сергеевна улыбнулась и направилась к себе на кухню — к своим несчитанным тоннам. Николай Васильевич тоже пошел было за нею, но на середине этой короткой дороги остановился. Слишком мала там территория.

Он вернулся в большую комнату и стал ходить из угла в угол. Задерживался у широкого балконного окна, стоял недолгое время перед ним, жмурясь от снежной заоконной яркости, что-то ему напоминавшей, чем-то тревожившей, и снова отступал в глубь комнаты — от яркости и напоминаний. В конце концов оказался перед тумбочкой, на которой стоял телефон, и набрал номер своего участка.