Плоть и кровь моя - [6]

Игорь Васильевич пригласил заместителя. Предложил присаживаться, угостил сигаретой «Мальборо». В другом ящике стола он держал для себя, для весьма редких случаев особого волнения и досады, сытную «Приму». Он ткнул «паркером» в фамилию дочери:

— Как прикажете понимать?

Заместитель деликатно повёл шеей под свежим воротничком на пуговках:

— Оксана Маковкина — чемпионка мира, насколько нам известно. Согласитесь сами — мы просто должны…

— Если должны, то не ей, — замороженным голосом, с замороженными глазами, смотрящими сквозь ледяные очки, проговорил Игорь Васильевич. — Скорее она нам должна, и вы это превосходно знаете. И если вы, Александр Борисович, таким странным способом желаете подмастить мне, то…

Заместитель протестующе вскинул ладони, но Маковкин закончил жёстко:

— …вышло не в цвет.

И жирно вычеркнул из списка последнюю фамилию. Вызвал секретаршу, попросил список перепечатать.

Заместитель ушёл удручённый. И по делу, по делу, мы тут дело делаем, а не расшаркиваемся друг перед другом… Развелось шаркунов…

Это был как раз тот случай, когда Игорю Васильевичу до смерти захотелось продубить нёбо и прижечь глотку ядрёным дымком «Примы».

Курил, смотрел в окно, думал о дочери.

Он любил её.

Любил когда-то и тот тёплый комок с глазёнками, осмысленность которым придавали лишь желание и страдание. Желание — есть; страдание — от того, что пелёнки мокрые. Но кто познает силу этих чувств в новорождённом?

При купании ему разрешалось поддерживать головку, и беззащитная дряблость крохотной шеи переполняла его нежностью.

Он любил и маленькую толстую топотуху. И ногастого, рукастого, неожиданно и необъяснимо грубого или ласкового подростка.

И нынешнюю — большую, сильную, ладную.

Но тогда — тогда ему казалось, что он её не простит. Простил, конечно. И вспоминать не хотел. Ненавидел, когда напоминали, и мучился.

В команду на чемпионат мира её включили тогда не потому, что она его дочь. Если бы по такой причине, он бы запретил. Но неизвестно, от кого — во всяком случае не от Игоря Маковкина, как раз по части фехтования довольно бездарного спортсмена, — унаследовала Ксюша невероятно ловкую и хитрую руку — левую, а левшу, неудобного для соперника бойца, особенно ценят тренеры. Игорь Васильевич подшучивал, подтрунивал над Тамарой: «Мамочка, дело прошлое, признайся, как на духу, ей-богу, прощу — обольстил тебя… ну, разок, разочек… какой-нибудь красавец-левша?» И жена, в число многочисленных достоинств которой чувство юмора, к сожалению, не входило, только краснела и бледнела…

Ростом, статью, неутомимыми мускулами удалась Оксанка, понятно, в деда Василия, в Маковкина-старшего, колхозного бригадира. Помнится, приехал сын на каникулы — студент, мастер спорта. И отец, заядлый читатель газет (телевизором в деревне ещё не обзавелись), спрашивает: «А как это, интересуюсь, чемпионы пятьсот кило за раз поднимают? Как этакую махину на загробок ухитряются взгромоздить?» Сын засмеялся:

«Они не за раз, а по разделениям. Полтораста в жиме, полтораста в рывке…» Шестидесятилетний отец и дослушивать не стал — разочаровался: «Полтораста? Так-то и я смогу».

Вот в кого и пошла Оксана.

И вполне понятно, в кого удалась неунывающей, непрошибаемой верой в себя. Многое в жизни завоевал Игорь Васильевич благодаря этой вере.

Так что, когда тренерский совет высказался в её пользу, Маковкин возражать не стал.

В турнир за личное первенство её не включили. Выпустили на дорожку в командном турнире. И уже в первом круге, во встрече с очень слабенькой сборной, она почти без сопротивления отдала два боя подряд. Маковкин сидел поодаль, в ложе, вместе с руководителями других команд. Держался, как всегда, легкомысленно-добродушно, словно происходящее ничуть его не волновало. Только душой своей, азартной спортивной душой, был он там, на дорожке цвета тёмной меди, только душа его атаковала и парировала атаки и издавала никому не слышный боевой клич.

Особенно всё подбиралось в нём, конечно, когда выходила Оксана. Он злился, что она так долго и затейливо играла, щебетала клинком, кокетничала витиеватыми фехтовальными «фразами», любовалась собой. Презирала соперницу. Только тогда шла на неё в лоб, когда та сама кидалась. Они сшибались, вспыхивали красные лампы, обозначая взаимный укол, но правоту неизменно присуждали сопернице. Потому что — тут закон боя совпадает с законом жизни — при обоюдной атаке «тактическая правота» на стороне того, кто по-человечески прав, кто атакует первым, кто себя не щадит.

Кем любовался он, так это Клавой Блохиной. Всегда любовался, а в тот день с болью — сравнение причиняло ему боль. Вот кто отважная — ещё салютуя рапирой, смотрит из-под маски, точно растерзать готова… Прозвучит «альт» — команда к началу, отобьёт невысокая Клава-матрёшка на конце дорожки свои дробушки… И вперёд, как в омут. И крик «эй-я», раздирающий, вороний, странный в устах певуньи-Клавы, заглушает на миг всё многоголосье воплей на женских боях.

В Клаве Блохиной любил Маковкин своё, близкое. Мысленно представлял, как идёт она босиком по пыльному, в навозных лепёхах, проулку, с вёдрами на коромысле, и в них сверкает тяжёлая, будто ртуть, вода. И так же — босыми ногами, привычными к острым камням, лезет Клава в гору. Ко всему тому, чем нынче вознаграждает её судьба. Её в спорте за ручку никто не вёл, никто не подсаживал.