Плоский мир - [18]

 -Вот тут-то ты и ошибаешься, - сказал Гордеев и начал объяснять, что его искусство вовсе такого не предполагает.

 К этому доводу Великовский оказался глух, он явно больше не испытывал к своему племяннику доверия; они, вероятно, рассорились бы очень сильно, если Гордеев только не напомнил дяде, как тот сам сказал, что предоставляет ему полную свободу действий, и этот аргумент в итоге оказался козырем, который в действительности было нечем крыть – Великовский только недовольно пожал плечом, сказал, что на самом деле доверяет племяннику, просто то, чем занимается сейчас Гордеев, очень важно.

 -Все будет в порядке, - произнес художник примирительно, - скажи мне лучше вот что… у тебя когда-нибудь был сын?

 -Нет, никогда не было, - ответил дядя удивленно. Он было хотел спросить у Гордеева, почему тот задает подобный вопрос, сказал ли ему кто-то, что у Великовского есть сын, но потом передумал, снова пожал плечом и вышел; чуть позже он много обдумывал, как ему поступить, как выяснить, но, зная выходки Асторина, решил уже, что исходит ложь непременно от него.

 «Тогда придется смириться, мы слишком давно приятели, чтобы мне на него так просто руку поднимать, да он и много хорошего сделал мне», - такого было окончательное решение Великовского. На деле же он простил, но успокоился только в том смысле, что о лжи Асторина больше не вспоминал, портрет же занимал его все больше и больше, ибо он был слишком щепетилен в таких вопросах. Однако он, пожалуй, и сам себе не мог до конца объяснить, почему так занимала его работа племянника, а когда не можешь объяснить, это только подстегивает интерес. С другой стороны Великовский просто решил для себя, что это ему важно, а раз так, то его мозг сам собой безотчетно ухватился за это решение – это было его свойство, впрочем, весьма неоригинальное.

 Однако вернемся к Гордееву. Начал он с того, что сделал небольшой эскиз, потом решил немного отдохнуть, но вдруг опять почувствовал в круге головы сухой щелчок: глаз его блеснул, нервно, даже злобно, - он взял эскиз и порывистым движением разорвал его; делая подобные вещи, (уничтожая собственные творения), он никогда не испытывал ни малейшего удовольствия, ему всегда почему-то жалко было любого из них, даже самого неудачного. В результате он оттого почувствовал на груди всегдашнее в таких случаях чувство досады, подступавшее к горлу и будто бы старавшееся прикоснуться к корню языка, чувство, от которого избавиться можно было только двумя способами: или принять лекарства или выйти на улицу, но последнее помогало далеко не всегда. И все же он решил до обеда прогуляться, а заодно постараться отыскать какого-нибудь преподавателя и послушать, что тот скажет об образовательной программе Великовского.

 

 Гордеев вышел в плоскость улицы и очень удивился – перед домом стояло то самое такси, на котором он вчера доехал до лавки антиквара.

 -Ох, боже мой! Да это вы, молодой человек! – воскликнул таксист и гоготнул, - мы все время встречаемся!

 -Да уж.

 -Ну что, куда на этот раз?

 -Вы знаете, на самом-то деле я хотел прогуляться… а впрочем, ладно, поехали. Есть здесь поблизости какой-нибудь институт?

 -Конечно! Я вам больше скажу: есть два!

 -Вот и хорошо, - сказал Гордеев, заходя за переднюю дверь такси.

 -Так куда мы едем?

 -В любой из двух. Лишь бы там найти мне преподавателя, с которым я мог бы переговорить.

 -О Великовском?

 -Да… стоп, я разве говорил вам, что связан с Великовским?

 -Слухи в этом городе быстро разносятся. Я даже знаю, что вы племянник Николая Петровича и рисуете его портрет. Ладно, что это мы все болтаем и болтаем… поехали уже!

 Они тронулись с места. Некоторое время ехали молча, и Гордеев смотрел в окно, на небольшие разноцветные квадратики-кадры городского пейзажа, вымелькивавшие из-под фигуры таксиста.

 -А почему вы хотите поговорить именно с преподавателем? – осведомился, наконец, таксист.

 -Как, разве вы не слышали об образовательной программе?

 -Нет, ничего не слышал.

 Гордеев удивленно посмотрел на него.

 -Как же это может быть?

 -Знаете, что я вам скажу, я, может быть, и слышал, но уже позабыл. В основном я стараюсь запоминать названия улиц. Это залог продуктивной работы.

 -Хм… я уже слышал нечто подобное… Но постойте, вы запомнили ведь, что я племянник Великовского, хотя это даже не я вам сообщил.

 -Правильно, потому что я знал, что сегодня встречу вас.

 Этого замечания Гордеев не понял, но не стал ничего говорить. Однако таксист-то нравился ему все меньше и меньше.

 Машина вдруг остановилась.

 -Выходите, молодой человек. Мы уже приехали. Зайдите за дверь здания, на которое сейчас наехало такси. Это институт.

 Гордеев расплатился, и они попрощались. Напоследок таксист сказал ему:

 -Смотрите молодой человек, как бы вас не проглотил этот город!

 Услышав это, Гордеев застыл как вкопанный, а таксист как ни в чем не бывало гоготнул и уехал.

 Смотрите молодой человек, как бы вас не проглотил этот город!

Долго художник стоял в оцепенении от этих слов, но потом все же нашел в себе силы двинуться с места и зайти за линию входной двери. Он оказался в плоскости комнаты, стены которой были плотно увешаны картинами, редко где можно было увидеть просвет между холстами; Гордеев прошел влево, потом вверх и вниз, все внимательно рассмотрел, и квадратный глаз его удивленно поблескивал, когда каждый раз он видел на какой-нибудь картине все новую и новую вариацию, причудливым образом слепленную из каких-то вещей, которые успел он уже повидать в городе: вот антиквар заглатывает серебряный кругляш монеты, на котором изображена свинья, а вот таксист сидит за столом и ест мороженое, присыпанное шоколадной крошкой, а рядом с ним Застольный чистит серебряный поднос; Гордеев заслонил собою третью картину и увидел на ней уже себя, у зеркала, в белых перчатках, к которым прикреплены были нити с ужасными