Площадь отсчета - [14]

— Дорогой кузен, — бормотал принц Евгений, — дорогой кузен, идемте к тетушке…

— Да, конечно, — опомнился Николай, — мы должны ей объявить… да полно, да правда ли это, генерал?

— С нами фельдъегерь из Таганрога, — сдержанно басил Милорадович, — соблаговолите удостовериться лично…

Все обернулись. Забрызганный дорожной грязью гонец, который только что стоял навытяжку в присутствии титулованных особ, крепко спал в креслах. «Оставьте его, — сказал Николай, — пойдемте, господа». Они пошли обратно в церковь, через библиотеку. Николай опять почувствовал, что у него, как и третьего дня, слабеют ноги, ему захотелось присесть, но уже нельзя было: он понял, что их видели сквозь стекло.

Мария Федоровна стояла на коленях и, странно извиваясь, ломала руки. Николай бросился к ней, тоже опустился на колени, она начала голосить — громко, без слез, крепко схватив его за шею, а потом резко обмякла в его руках. В этот же момент дверь императорской моленной снесло, как будто под напором воды, и небольшое помещение тут же наполнилось людьми. Все громко плакали, все пытались целовать подол императрице, которую Николай, ухватив под руки, поднимал с пола. Она висела, как тряпичная кукла. Старенький священник подносил ей к лицу крест.

— Расступитесь, — крикнул Николай, — ей нечем дышать! Принесите воды!

Придворные теснились еще больше, дамы истерически рыдали. В этот момент Мария Федоровна пришла в себя и тоже начала громко плакать. Николай Павлович передал мать в объятия принца и начал распоряжаться. Церковь опустела так же быстро, как и наполнилась. Подоспел лейб–медик императрицы, под руководством которого лакеи посадили ее в кресла и унесли. А далее наступила тишина.

Принц Евгений, генерал Милорадович, Николай и Шарлотта стояли посреди пустой церкви. Священник, склонив голову набок, ожидал распоряжений. Милорадович, привычно положив руку на эфес придворной шпаги, смотрел выжидающе. Николай Павлович все понял: штыки столичного гарнизона были уставлены на него. «Батюшка, не уходите, — сказал он, одернул на себе мундир и выпрямился. — У нас должен быть присяжный лист. Я буду присягать на верность императору Константину Павловичу…»

При сем событии незримо присутствовал еще один человек. Это был славный поэт Василий Андреевич Жуковский, который уже несколько лет учил русскому языку Великую княгиню Шарлотту. Он стоял в дверях ризницы и, задыхаясь от слез, слушал слова присяги. Поэт трепетал. Он рассказывал потом, что именно тогда он впервые почуял поступь истории.

27 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, ПЯТНИЦА, ВЕЧЕР, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ

Перед графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем, военным губернатором Петербурга, в 54 года открывался умопомрачительный карьер. Цесаревич Константин Павлович, старинный друг его, товарищ его славных походов, становился наконец императором. Лишь формальности оставались. В архиве Государственного совета вот уже два года лежит пакет с собственноручной надписью государя Александра: «В случае моей смерти вскрыть ранее всякого другого действия». А вскрывать–то его сейчас нельзя. И аргумент у графа Милорадовича самый верный — питерский военный гарнизон у него и Войско Польское у Константина. Армия, и только армия в России короновала царей. И не Романовым со своими манифестами, законами о престолонаследии, семейными неурядицами теперь решать, кто из них будет сидеть на троне. В этот момент генерал ясно видел, что истинная власть в его руках.

Его раздражала медлительность совета, где два беззубых старика, Лопухин и Лобанов — Ростовский, уже битых два часа спорили о том, вскрывать или нет государево завещание. «Мертвые не имеют воли», — поддержал генерала Лопухин. Пакет лежал на столе, по–прежнему запечатанный. План Милорадовича был ясен — совет должен присягнуть Константину — раз. Великий князь Николай, хорошо понимая, что сила не на его стороне, уже присягнул. Пусть он это подтвердит еще раз — два. В том, что он подтвердит, генерал не сомневался. Все сыновья Павла уже один раз напуганы — безвозвратно и на всю жизнь. И немедленно слать депешу Константину Павловичу, чтобы тот был спокоен, пусть знает, что ничто — ни полячка жена, ни завещание покойного императора, который перед смертью впал в опасное рассеяние, не стоят между ним и властью. Генерал понимал, что молчание Константина полностью оправданно: хладнокровный цесаревич выжидает. Тем более не следует опасаться молокососа–брата, которого в армии не хотят, и он об этом знает — три. Так значит, идти к Великому князю, если уж так непременно хотят господа советники, и немедленно самим присягать. Чего же проще! Генерал не был интриганом. Он был полководцем. Его красные мясистые руки, которые в отсутствие сабли и хлыста не знали, чем себя занять, неуклюже лежали на бархатном покрывале стола. Петр Васильевич Лопухин, в белом парике, как привык носить еще при Павле, наконец дал ему слово. Милорадович так волновался, что голос у него сел. Ему подали стакан с водою, голос вернулся — строевой был у него, не комнатный голос.

— Я имею честь донести Государственному совету, что Его императорское высочество Великий князь Николай Павлович изволил учинить присягу на подданство старшему брату своему императору Константину Павловичу, — басил Милорадович. — Я, военный генерал–губернатор, и войско уже присягнули Его величеству, а потому советую господам членам Государственного совета прежде всего тоже присягнуть, а потом уж делать что угодно!