Площадь отсчета - [16]

Он велел Наташе не пускать к нему Настиньку, задул свечу и лег, укрывшись двумя одеялами. Вечерело. Рылеев понимал, что непосильная задача — свести две Конституции воедино — ложится целиком на его плечи. Да, Россию надо спасать. Да, в этом состоит цель обоих обществ, которые пока, как и их конституции, остаются полнейшими антагонистами. Но пока ни он, ни Муравьев, ни тем более Пестель не знали, как именно это следует делать. Все сходились в одном — самодержавие, когда вся власть сосредоточена в руках одного человека, недостойно просвещенного государства. Но вот довольно ли просвещено государство, где даже образованнейшие люди не могут сочинить толковую конституцию, оставалось нерешаемой загадкой. Да, идея прекрасна! Освободить народ — и он сам решит судьбу свою! Республика? Мысли Рылеева все чаще обращались на Америку. Впрочем, сами Северо — Американские Соединенные Штаты никаким образом не могли служить идеалом государства. Там жестоко угнетались туземные народы, и точно так же, как у нас в России, одни люди были рабовладельцами, а другие — рабами! Даром тамошняя Конституция гласила, что Господь создал всех людей равными и дал им права на жизнь, свободу и поиск счастия! Какие прекрасные слова! Но уже устарелые — прошлый век. Да не надо заботиться об объединении двух конституций. Нужно писать третью и работать над ней до тех пор, пока оба общества не признают ее лучшей и единственной. И главное, кавалерийским наскоком здесь не возьмешь. Нужно хорошенько держать за руки полковника Пестеля, который явно глядит в Наполеоны. Одно его отношение к иноверцам обещает ужасы, по сравнению с которыми все наполеоновские войны покажутся детской игрой. Кондратий засыпал. Ему даже успел присниться короткий цветной сон, совершенно бессмысленный и болезненно яркий, но он его тут же забыл, придя в себя. Кто–то оглушительно громко звонил в парадное. Кондратий очнулся весь в поту — волоса на затылке были мокры. «Как же некстати я расхворался… Кого же вечером черт несет!» Он услышал шаги Федора вниз по лестнице, а потом возмущенный голос Наташи: «Но позвольте, он спит, он совсем болен». В этот момент кто–то с силой распахнул двери в кабинет. В сумерках не было видно вошедшего, и Кондратий не узнавал его, пока не вошла Наташа со свечой.

— Коня, к тебе Александр Иваныч, — сердито сказала Наташа, кутаясь в шаль. Ей было неприятно, что к ней ворвались неожиданно и застали в стареньком домашнем платье. Она поставила свечу на конторку и вышла. Поручик Якубович, тяжело дыша, рухнул на стул.

— Что случилось? — тихо спросил Рылеев. Он только сейчас увидал, в каком состоянии был его гость. Бешеный кавказец (в обществе его многие считали помешанным), храбрый офицер и неисправимый дуэлянт, Якубович не только держал себя странно. Его внешность была необычайна сама по себе. Люди на улице оглядывались на него. Огромные черные глаза навыкате, орлиный нос, пышные черные усы и при этом — черная же повязка на лбу, которую он время от времени срывал, показывая гноящуюся рану, след черкесской пули. «С тех пор он и того, — крутил у виска Пущин, — тебя бы так по лбу благословили!» Рассудительный Иван Иванович, кстати, Якубовича в Общество принимать не собирался. Он сам себя принял, навязал, нахрапом, как делал все.

— Что случилось?! — хрипло переспросил Якубович. — Это вы с Сашкой Бестужевым во всем виноваты!

— В чем же?

Якубович вскочил на ноги, словно его подбросило.

— Царь умер! Он умер, и я его так никогда и не убью! Вы вырвали его у меня!

Рылеев сел на диване.

— Император умер? Кто сказал тебе?

Якубович закрыл лицо руками и зарыдал. Он рыдал глухо, трудно, как рыдают сильные мужчины, не умеющие плакать. На него было страшно смотреть.

— Мне некогда, прощай, — наконец выговорил он, — будьте вы прокляты! Прокляты!

С этими словами он опрометью выбежал из комнаты.

28 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, СУББОТА, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ

В Зимнем — море слез, и такое впечатление, что матушка в них купается. Так казалось Великому князю Николаю, который стоял рядом с ней, держа ее под руку, и выслушивал бесконечные соболезнования придворных. Каждому человеку, который к ней подходил, она говорила одно и то же, потом начинала плакать, потом вытирала глаза и успокаивалась, пока не подходил следующий. И тогда слезы с новой силой текли по ее пухлым щекам. Николай побыл с матушкой, сколько вытерпел, а потом потихоньку прошел в свои комнаты.

Матушка была им недовольна. Еще накануне вечером, когда схлынула с нее первая волна истерики, она узнала, что он не только сам присягнул Константину, но и успел привести к присяге внутренний и главный дворцовые караулы. Она смотрела на него чуть ли не с ненавистью: «Что сделали вы, Николай!»

Он сделал все как должно. Узнал о смерти старшего брата, принес присягу следующему по старшинству. Это был его долг. Следующий шаг был за Константином — он должен был либо официально подтвердить свое отречение, либо принять присягу. Неужели трудно понять, что у него, Николая Павловича, нет иного выбора?

Люди во дворце, похоже, наслаждались конскими бегами. Те, которые поставили свой жребий на него, искательно заглядывали в глаза, те, которые считали, что он не победит в этой скачке, едва кивали в его сторону и ждали приезда Константина.