Площадь отсчета - [12]

— У нас тут баранина из деревни, милейший, — лепетала Наташа, — вот бы ее как–нибудь…

— Анчоусы, ветчина, вино красное — есть ли? — важно спрашивал Леон, словно экзамен принимал

— Так это… за анчоусами мы в лавочку, — сохраняя внешнее достоинство, отвечал лакей Федор. На самом деле он был потрясен видом и ученостью пущинского человека.

— Сэ бьен. Фасоль?

Рылеевская прислуга покорно кивала.

— Гижо а ля борделёз, зелень — сос винегрет, фасоль пармантье, суп аль оньон паризьен, — изрек Леон и красиво поклонился Наташе. Она, не имея ни малейшего понятия о таковых блюдах, согласилась на все и поспешила ретироваться.

После ухода барыни мосье Леон заметно попростел и перешел на русский язык. Кухню объявил он тесной, половину посуды забраковал.

— Печка, что ль? — скривился он и брезгливо, двумя пальцами, приоткрыл заслонку. Тараканы рассыпались веером.

— Так я и знал, невежество. Сэ маль! Вычистить все!

Бабы, Матрена и Лукерья, схватились за тряпки. Федор, самовластно управлявший до сих пор рылеевским домашним хозяйством, наблюдал за вторжением французского элемента в свою вотчину с не меньшим негодованием, нежели в 12‑м году. Он, впрочем, сходил в лавочку со списком «хранцузской дряни», красиво, с вензелями, составленном Леоном, и весь день так и был у него на посылках. Искусство, однако, всецело покорило его. Увидев, как виртуозно пущинский повар орудует ножом, Федор проникся к нему величайшим уважением.

Французский обед в итоге не понадобился. Господа поссорились и кушали отдельно, пятилетняя барышня Настя от парижского супу отказалась наотрез. Баранина по–бордосски доедалась холодной в кабинете, где собралось человек пять офицеров, налегавших более на шампанское. А вот Федор с Леоном поздно вечером навернули водочки под луковый супчик, перемыли кости господам и расстались уже за полночь, совершенно довольные друг другом…

27 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, ПЯТНИЦА, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ

Известия из Таганрога были обнадеживающие. Августейшая супруга писала, что в болезни государя совершился благоприятный перелом. На вечер был назначен благодарственный молебен, по городу звонили колокола, и появилась надежда на то, что жизнь будет продолжаться без изменений.

Николай Павлович вздохнул с облегчением. Как же надо уметь ценить то, что у тебя есть, потому как никто не знает, какие испытания пошлет Господь. С утра (последние дни ночевал он в Зимнем, дабы быть ближе к матери) он молился в старой дворцовой образной у иконы своего святого, молился долго, самозабвенно. Икона, заказанная, как все иконы царских детей, доской точно в рост младенца, была больше остальных. В печальном лике Чудотворца было осуждение. Николай никак не мог побороть в себе греховное раздражение в адрес больного брата. Ведь действительно, случись что–нибудь с Благодетелем, и каково тогда нам? Стоило ему заболеть, и сразу все невпопад — заявления матушки, угрозы Милорадовича, перешептывания придворных. Николай искренне желал одного: быть солдатом на службе отечеству. Это желание он осознал в себе трех лет, когда папенька, заглянув к нему в комнату, снял треуголку с белого парика и сказал: «Поздравляю тебя с новым полком, Николаша. Я тебя из Конной гвардии в Измайловский перевел». Как он гордился тогда своей новой сабелькой и измайловской курткой! Он никогда не завидовал старшим братьям — у них была своя работа. Как рассказывала няня его, мисс Лайон, в Англии старшие дети короля несут тяжкую обязанность: heir and spare. Наследник и запасной. Николай родился третьим. И слава Богу! Было бы здоровье да совесть чиста — исполнять свою службу и волю Божью. А на службе он был всю свою жизнь. Когда вернется Благодетель, надо будет любой ценой просить у него окончательной определенности положения. Ведь не может быть, чтобы Кости отказался от своего долга. К морганатическому браку его в конце–концов уже привыкли. Это в старину могли быть какие–то недоразумения на этот счет. В нашем железном веке во всем господствует продуманность, рационализм.

Было еще раннее утро, когда Великий князь в исподней полотняной рубахе, белых панталонах и сапогах вышел на задний двор дворца, между стеною и караульной. Дежурные гвардейцы хорошо знали его привычки. Один козырнул, нырнул в караулку и принес ружье. Николай спросил проворного солдата, как его зовут (ему сказывали, что Бонапарт знал всех своих гвардейцев в лицо, и он положил себе за правило запоминать), взял ружье и начал заниматься. Упражнения с ружьем в любую погоду приучил его делать еще воспитатель, граф Ламздорф. Пробовал он и другую гимнастику, по английской моде, с гирями, но прусские строевые занятия были ближе его сердцу. Ружье было тяжелое, холод бодрил, быстрые движения успокаивали. Он считал про себя по–немецки. Раз, два три — выпад, на плечо. Раз–два три — выпад. И чем дольше он занимался, тем легче становилось на душе. Солнце вставало мутное, желтое, но, к счастью, впервые за эту скверную неделю не было дождя. День был хорош. Позанимавшись, Николай подошел к бочке с водой у стены караулки, сбросил рубаху, умылся до пояса, растерся ветошью, поданной подсуетившимся розовощеким солдатом, который уже и рубаху у него из рук принял и стоял наготове, широко улыбаясь.