Площадь - [46]

Менджюн не ощущал себя участником исторических событий, он был свидетелем, созерцателем. И не было душевных сил, чтобы выйти из состояния полного безразличия, не было даже желания осудить себя за пассивность и безучастность. Он чувствовал себя безмерно усталым. От поверхности земли поднимался чуть заметный теплый парок. В эту минуту Менджюн от души позавидовал далеким предкам, которые не знали условностей, жили в таких вот пещерах, прикрывая наготу звериными шкурами и древесными листьями, и самцы могли по запаху отличить свою самку от других… Должно быть, этим людям мир представлялся настоящим раем: симфония зелени на фоне лазурного неба, игра солнечных лучей, теплый запах родной земли… Что мешает и нам жить, как жили наши предки, зачем мы безумствуем, отнимая земные блага у грядущего целыми горстями?

Послышался шорох снаружи. Низко пригнувшись, в пещеру вошла Ынхэ. Улеглась, как всегда, рядом, на привычное место. От нее пахло медикаментами. Сняла пилотку, подложила под голову и вдруг спросила:

— К чему эта война? Кто ее начал?

— Это, наверное, от одиночества.

— Кто же начал?

— Само собой, Ким Ир Сен.

Ынхэ задумалась, прикрыв глаза. Полежала некоторое время молча, потом повернула к нему лицо, положила руку на его грудь и тихо сказала:

— Допустим, ему хотелось этого. Но разве он имеет право бросать в эту бойню всех нас?

— Право? Если бы все соблюдали право, о котором ты говоришь, на нашей грешной земле уже давно была бы райская жизнь!

— Говорят, у Ким Ир Сена была любовница…

— Может, и была. Да не такая, какая надо бы.

— Если бы ты, Менджюн, стал главой государства, ты бы как управлял страной?

— Я? Я бы не допустил такой дурацкой ситуации. По крайней мере, не доводил бы до войны. Я бы первым делом издал указ: гражданин Корейской Народно-Демократической Республики имеет священную обязанность любить жизнь. Всех, кто нарушает, кто не исполняет эту обязанность, считать врагами народа, агентами империализма. Тех, кто никого не любит, немедленно расстреливать именем народа. Ну как?

— Ха-ха-ха…

Ынхэ расхохоталась открыто и весело.

— Ты безнадежный романтик. Если отдать бразды правления в твои руки, в первую очередь пострадает именно народ!

— Романтик? А разве есть толк от прагматиков? До чего они нас довели? Сама видишь…

Он прижал к себе ее трепетное тело. Ее упругая грудь, живот, бедра и ноги как бы слились воедино с его телом. Менджюн прикрыл глаза, и сразу в памяти всплыли встречи с нею накануне войны. Вечер, когда она впервые рассказала о возможной поездке в Москву, ночь, проведенная вдвоем в уютном номере санатория на знаменитом Вонсанском побережье, ее предательство и внезапный отъезд в Москву — все это связано с одной-единстве иной женщиной, Ынхэ, которую он безумно любит. Сейчас она в его объятиях. Странно получается: когда она в Москве — вероломная предательница, когда здесь, на берегу реки Нактонган, рядом с ним — живое воплощение верности и раскаяния.

Он расстегнул пуговицы ее гимнастерки, потом принялся за кожаный ремень. Пояс с металлической пряжкой неприятно лязгал, пока он раcстегивал его. Такая грубая железяка на нежном теле Афродиты. Кто посмел послать сюда, на Нактонганский фронт, где танки плюют кровью и земля горит в адовом огне, эту богиню любви и красоты, которой аплодировали в самом Большом театре, с его знаменитой колоннадой? Кто посмел погнать невинных людей, таких, как это хрупкое нежное создание, на страшную бойню, где и металл не выдерживает человеческой жестокости и накала ненависти? Врете! Ничего у вас не выйдет. Вы намерены обманывать народ именем самого народа. Но мы отыщем правильный ответ на ваши действия. Не стройте из себя героев, мы вас раскусили! Обманувший ожидания, сам будет обманут ровно настолько же. Вы согнали нас сюда, на театр военных действий, чтобы мы стреляли из пушек, сражались в танках, а мы ищем дороги назад, в первобытное общество, где не пахнет порохом и не стреляют пушки!

Покончив с процессом расстегивания многочисленных пуговиц и кожаного ремня с металлической пряжкой, он принялся снимать с нее нижнюю рубашку цвета травы. Выглянули ее упругие девичьи груди с розовыми сосками. Он припал к ним лицом и расслышал тревожное биение ее сердца. В этом биении слышалась какофония войны: отчаянный лай пулеметов, пушечная канонада, грохот разрывающихся бомб, душераздирающий лязг гусениц, вгрызающихся в израненную землю, свист летящих с высоты авиабомб, завывание ветра и шум прибоя.

Он открыл глаза и посмотрел в ее лицо. Она открыто встретила его взгляд. Это было молчаливое признание влюбленных, полное подтверждение того, что они — две половинки одного целого, название которому «жизнь». Не будь они неразрывным целым, как бы они оба могли любить друг друга так самозабвенно? Ему не нужны звезды с неба. Он и сам это давно знает. Ему достаточно его любви к ней, безумной животной любви. Ему ничего больше не надо, достаточно и этого яркого солнечного света, этой зеленой травы, теплого дыхания земли и этих сплетенных рук и ног на первобытной земле, под полуденным солнцем, которое, оглушая зноем, дышало им прямо в лицо. Было затишье. Стояла ясная безветренная погода.