Плещут холодные волны. Роман - [59]

- Ну, давай ногу, моряк, - сказал Павло и начал стягивать с ноги Прокопа резиновый чулок.

Прокоп поморщился, сжав губы, Павло положил его ногу себе на колено, стал внимательно ее осматривать.

- Так, голубчик, так. Ничего страшного. Рана зажила, но ты ее натрудил, когда прыгал по камням. Теперь повернись к солнцу пяткой. Грей солнцем - и все пройдет… Скоро плясать будешь…

- А где оно, солнце-то? - удивился Прокоп. - Уж садится…

- Ну, завтра будешь греть. Только не мочи в воде, - приказал Павло. - И на ночь заверни полотенцем.

- А грести? - с укором спросил матрос.

- Я буду, а ты отдыхай.

На весла Павло сел вдвоем с Фролом. Шлюпка опять пошла на восток, дальше в море. Оно было красным от заходящего солнца, потом насупилось и зловеще почернело, дремотно убаюкивая шлюпку и усталых гребцов.

- Воды, - опять попросил Званцев.

- Ну знаешь! - заскрипел зубами Павло, но сдержал себя. Отстегнул флягу и подал Званцеву, спокойно проговорив: - Возьми ее себе. И не отрывай меня от дела. Хочешь - выпей сразу, а хочешь - оставь на завтра. Больше нет и не будет. Как знаешь…

Званцев взял флягу, прижал ее к груди, да так и замер с ней на носу шлюпки, не выпив ни капли.

Густые сумерки окутали шлюпку черной пеленой. Ночь упала на море как-то неожиданно, повеяв желанной прохладой, и шлюпка повернула к берегу, прямо на Балаклаву. Гребцы не отдыхали, зная, что июльская ночь на юге очень коротка, до берега еще далеко, а их только двое. Днем они во весь дух уходили от берега, а теперь должны были что есть мочи возвращаться к нему. Работали молча, исступленно, тяжело сопя. Ладони горели от раздавленных волдырей, но они на это не обращали внимания. Перед ними все отчетливее и ярче вспыхивали на берегу ракеты, взлетали в небо длинные очереди трассирующих пуль, над самой водой горело высокое пламя.

И именно тут их настигла нежданная беда. Над морем начался рассвет, а до берега оставалось еще несколько миль хода. Вот какая тут была короткая ночь, чтоб ей никогда не повториться. Три часа, не больше, стояла темнота.

- А чтоб тебе добра не было, - глухо выругался Фрол.

- Назад, - скомандовал Павло. - Скоро совсем станет светло, немцы нас увидят и начнут обстрел…

И шлюпка повернула опять в море. И снова песня звенела в сердце. Тяжелая, жгучая:

Плещут холодные волны…

На носу тихо стонал Званцев, время от времени прижимая к горячим губам опустевшую флягу. Дремал над бортом Прокоп, обхватив руками раненую ногу. Под носом шлюпки опять плескалась волна, признак того, что шлюпка не стоит на месте, а уходит все дальше от ненавистного теперь берега. Еще так недавно этот берег был желанным для каждого из них, а сейчас они боялись его.

- Четвертое июля. Четвертое, - выдавил из себя Павло и горько подумал: «Скоро в Сухой Калине праздник Петра и Павла. Мать опять пирогов напечет, ведь в этот праздник я родился, и имя поэтому дали мне Павло. Пироги! А из чего она их испечет? Наверное, фашисты всю муку вытрясли, до последней пылинки. Ох, мама, мама, и опять я не приехал на эти пироги. А обещал…»

Солнце взошло из-за моря, огненное и раскаленное, словно его выкатили из горна для того, чтобы оно снова целый день жгло обессилевших от жажды и голода людей.

- Нет, это каторга, - не выдержал Фрол.

- Суши весла, - приказал Павло. - Теперь они и снарядом не достанут. На-ка, выкуси…

- Так-то оно так, а дальше как? - спросил Фрол.

- Буди команду.

- Подъем! - затрубил грубым, простуженным голосом Каблуков.

- А я не сплю, - тряхнул головой Прокоп, - Я все слышу…

Громкий гомон, стук весел о банки разбудили Алексея Званцева, и он удивленно осмотрелся вокруг, словно не понимая, что с ним произошло этой ночью и где он оказался. Наверное, капитану снился какой-то удивительный сон, потому что он со страхом взглянул на море и, припомнив вчерашний день, с ненавистью бросил в сторону:

- Опять море! Будь ты проклято!

- Не проклинай! - накинулся на Званцева матрос Журба. - Оно же тебя на свете держит, а ты проклинаешь. Где твоя совесть?

- Не могу больше. Ох, не могу! - застонал Званцев. - Ленинград мне только что снился. Суворовский проспект и Летний сад. Иду по саду, а вокруг белая ночь сияет. Моряки с девушками целуются… А вы разбудили…

Прокоп хотел ему что-то ответить, но Заброда цыкнул на него, и матрос замолчал.

- Не вспоминай, Алеша, - сказал Павло. - Теперь в Ленинграде не лучше, чем нам было в Севастополе. А видишь, стоит, не сдается Ленинград… Готовься, будем перевязку делать.

- Да я не про этот Ленинград, а про тот, что до войны был, - вздохнул Званцев.

- Не надо. Зачем бередить рану? - успокаивал его Заброда, разматывая еще мокрые от ночной влаги бинты.

- Разве это рана? Белая ночь и Летний сад. Целуются моряки. Меня мама дома ждет. Я иду с выпускного вечера в училище! Уже лейтенант. Поеду в Севастополь на место первой службы… Разве это рана?

- Воспоминание о доме и все такое прочее размагничивает. Навевает тоску, а потом и пессимизм, - тихо, чтобы те двое не слышали, сказал Заброда. - Не надо тревожить старое…

Хотел напомнить Званцеву, что он боец, но, взглянув на его рану, промолчал. Какой из него боец? Павло свернул грязные, окровавленные бинты, промыл рану морской водой, приложил к ней слегка смоченные в той же воде тампоны, перевязал Званцева стерильными, но - увы! - последними бинтами. Пока сделал все это, очень устал, устал сильнее, чем после операционного дня во время боя. С чего бы так? Да ведь это же голод дает себя знать. И жажда.