Пленный ирокезец - [5]

— Не скажу…

И Михайла рассказывал, со смаком, по слогам произнося похабные слова, и, посмеиваясь, проверял, правильно ли запомнил мальчонок. Вполголоса под балалайку напевал он летними вечерами, когда в лакейской никого не было, срамные куплеты, а однажды, когда Саше шел уже десятый год, подвел его задами к бане, где мылась молодая солдатка, подсадил себе на закорки, — и Сашка, ткнувшись носом в затянутое слюдой оконце, увидел ее всю, крепкую, с розовыми коленками и мраморно сверкающими белыми грудями, из которых коричневатыми звездочками смотрели вздернутые соски… Молодка, словно учуяв на себе чей-то жадный взгляд, черпнула из бадьи кипятку и кинула на раскаленную каменку. Плотное облако пара окутало и спрятало женщину.

И весь этот вечер посвящал Михайла своего питомца в жуткие и сладкие секреты, от которых всю ночь снились стыдные, дикие сны и падало, обмирая, сердце.

Иногда его допускали в барский дом. Он украдкой пробирался в кабинет Леонтия Николаича и рылся в книжках, беспорядочно наваленных в запыленном углу. Ему особенно понравились две: одна, без начала и конца, рассказывала об американских индейцах, гуронах и ирокезцах, кои славились воинскими доблестями и нечеловеческим терпеньем. Другая — поэма Василия Майкова «Раздраженный Вакх» — в плавных стихах повествовала о нескромных приключеньях ямщика Елеськи, пьяницы, драчуна и женолюба. На титле было набрано крупными литерами: «Книга сия отпечатана в собственной вольной типографии Николая Струйского».

Михайла Вольнов гордился успехами своего воспитанника.

— Мой-то, — хвастался он перед дворней, — ученый будет. Особого ума человек.

Однажды Сашка спросил, сердито раздувая ноздри:

— Почто я — твой? У меня отец в Саранске живет. Мы — Полежаевы.

— Нет-с, — Михайла был хмелен, и как всегда во хмелю, самолюбиво упрям. — Нет-с. Полежаев — это тебе только прозванье. Никакой ты не Полежаев.

— Врешь, холоп! — звонко крикнул Сашка.

Вольнов высек мальчишку. Сашка кричал, кусая руки истязателя.

— Убегу! Все Левонтию Николаичу расскажу! Все, все, все!

Испуганный Вольнов насилу успокоил его. А утром, сев у него в ногах на кончике топчана, под великим секретом открыл, что Сашкин родитель не кто иной, как сам господин Струйский.

— Ничего, бог даст, папенька усыновят вас и станете законную фамиль носить, — посулился Михайла. — Всенепременно усыновят. Братец их, Юрий Николаич, усыновили Митеньку, и ваш папенька вас усыновят-с…

Сашка слушал, выставив из-под одеяла темноволосую голову, и молчал. Смутно, как из набегавшего сна, вспоминалось белое, большеглазое лицо матери, ее тихое пенье. Он хотел что-то сказать, но рыдание сдавило глотку, плечи судорожно затряслись.

— Да полно тебе… Ишь, неженный, — бормотал Михайла, неумело гладя мальчишку по затылку.

— Уйди, холоп! — яростно крикнул тот, вцепляясь отросшими ногтями в руку лакея.

— Отчепись, змееныш. Чертово семя, отчепись, — пугливо посмеиваясь, усовещивал Михайла. — Ишь, чертово семя…

— Сам! Ты! Ты! Мразь, гад, дрянь! — орал Сашка. Поток гнусных ругательств хлынул из его рта, мешаясь с рыданьями.

— Кес ке сэ? — раздался возмущенный голос. Струйский стоял на пороге. Он любил нагрянуть вдруг с ревизией пристройки, занятой дворней.

В откинутой руке он держал длинный черешневый чубук, запухшие темные глаза сверкали подозрительно и недовольно.

— Почему бранится этот ребенок? Что случилось?

Михайла безмолвствовал, с тупой ухмылкою глядя себе под ноги. Барин закричал раздраженно:

— Я кого спрашиваю, негодяй?

Михайла не отвечал. Рассеченная перстнем нижняя губа дрожала. Сашка, вскочив с постели, нагнул голову, словно бодаться собираясь, переводя взгляд с отца на его слугу. Рот его искривился.

— Сам… негодяй! — выкрикнул он звенящим голосом и, юркнув мимо ошарашенного Струйского, выбежал на крыльцо.

— Учить… Учить надобно, — пробормотал побледневший барин. — Переселить в дом. Завтра же.

Однажды Струйский взял его в Рузаевку — навестить бабушку и кузена Дмитрия. Бабушка, приземистая пухлая старушка с высокими удивленными бровками и живым внимательным взглядом, протянула ему руку, пахнущую укропом, поцеловала в темя, спросила что-то по-французски. Он не ответил, исподлобья глянул на старушку. Она махнула ручкой и отпустила поиграть с кузеном.

Кузен был тоже незаконный — Сашка знал это из рассказов Михайлы Вольнова, — но недавно его усыновили, к огорчению бабушки. Он сунул двоюродному маленькую пятерню в рваной замшевой перчатке и молвил важно:

— Струйский. Дмитрий Струйский.

Мальчики вяло побегали по аллеям парка и опять вышли к прекрасному бело-розовому дворцу, построенному молодым Николаем Струйским.

— А внизу — подвал, — таинственно сказал Дмитрий. — Пытошная…

— Покажи, — попросил Сашка.

Подвал поразил воображенье Сашки. Страшные хомуты, плети и щипцы таили в себе что-то неизъяснимо притягательное, а нависший каменный свод был точь-в-точь как на гравюре, изображающей поэта Тасса в темнице. Странное возбужденье охватило Сашкину душу.

— Давай… давай играть. В казаки-разбойники. Я — разбойник, ты — казак… Я убегать буду, прятаться. А ты выслеживай. Я поддамся, ты не бойся! А ты меня казнить будешь. Пытать. Я ничего не отвечу. И пощады не попрошу! — Ноздри его раздувались, глубокие глаза округлились, словно у ночной птицы. — Так и помру… Давай!