Пленники утопии. Советская Россия глазами американца - [10]

I

Россия топчется на месте Перевод М. А. Ковалева

Бледная маленькая чиновница подняла глаза. «Распишитесь», – устало, но твердо промолвила она.

«Я не умею писать», – сказала крестьянка, порывисто вскинув голову в платке.

«В таком случае вы не можете выйти замуж».

Светловолосый жених, высокий, хорошо сложенный юноша в рабочей спецовке, одетый бедно, но аккуратно, молча наблюдал. Он уже расписался в реестре. В свои двадцать девять лет он успел дважды развестись. На вопрос о роде занятий он ответил: «Безработный». Девушка назвалась «сельскохозяйственной работницей».

Все, кто присутствовал в помещении, в том числе другие пары, ждущие своей очереди сочетаться браком, убеждали девушку расписаться в бланке, протянутом ей чиновницей. Девушка то ли упрямилась, то ли кокетничала, и все твердила, что не умеет писать.

В соседней комнате советская власть подсчитывала число умерших и новорожденных. А в следующей проворачивали свое дело жернова разводов. Над всем этим сардонически улыбался со своего почетного места бюст Ленина. А еще выше сияли серп, молот и пятиконечная звезда – символы Новой России.

Юная крестьянка, которую, наконец, убедили, неуклюже примерялась взять перо, когда странная, словно потусторонняя мелодия донеслась снаружи и отвлекла мое внимание. Что-то было в этой унылой и однообразной песне, какая-то пронзительная прелесть, напоминавшая бурлацкую «Эй, ухнем!»

«Что это?» – спросил я своего русского гида.

«Должно быть, – ответила она, – рабочие несут тяжелую мебель или станок. Они всегда поют, когда работают!»

«Но мне кажется, что это детские голоса».

Моя наставница подошла к окну.

«Верно, – сказала она, – это малолетние арестанты в милицейском участке.

«А что они поют?» – поинтересовался я.

«Они поют "Дайте хлеба, дайте хлеба", – ответила она, – они голодные».

Я подошел к окну. Участок находился в некотором отдалении. Лиц детей было не разглядеть. Они продолжали петь: «Хотим хлеба, хотим хлеба».

«Это беспризорники?» – поинтересовался я.

«Беспризорников у нас больше нет», – ответила моя провожатая.

Беспризорные дети России

Годами триста тысяч детей в возрасте от шести до шестнадцати лет – сироты революции – представляли для советского правительства одну из серьезнейших проблем. Их родители умерли, а остальным до них не было дела. Эти дети не хотели оставаться в школах. Они были подобны одичавшим зверькам, которые когда-то были домашними. Пристрастившись к бродяжничеству, они жили попрошайничеством и воровством. Морозными ночами они спали на улицах у огромных открытых печей.

«Что сталось с беспризорниками?» – поинтересовался я.

«Одни умерли; других власти собрали в бывших монастырях, откуда просто так не сбежишь. Мы держим их там до тех пор, пока они не научатся какому-нибудь ремеслу».

Из других источников я получил верные сведения о том, что отдельные шайки – остатки некогда огромной армии – продолжают выживать.

Не знаю, были ли дети, которых я встретил, такой шайкой бродяг-отщепенцев. Душой я был с ними. Кем бы они ни были, они страдали от голода.

Не в силах помочь, я отступил от окна в глубь помещения, где ЗАГС – государственное учреждение, ведающее гражданскими делами – связывал и развязывал брачные узы. С блокнотом в руках я слушал, как выполнялась процедура, но унылое детское пение все еще доносилось из-за окна.

Наконец девушка-крестьянка нацарапала закорючку в регистрационной книге. По-видимому, писать она все-таки умела. Может, стеснялась демонстрировать неуклюжесть своих каракуль на глазах у иностранцев… Бедняжке было невдомек, что в глазах большевистского закона ее брак будет столь же действителен и без регистрации. Молодожены решили пуститься по волнам супружеской жизни под фамилией жениха. Следующая пара предпочла фамилию невесты. Никто не замечал нескончаемого детского пения. Невесты, женихи и служащие были слишком погружены в собственные дела, а может быть, их сердца зачерствели из-за того, что подобное происходит слишком часто.

Без обуви

Вдруг пение смолкло, так же неожиданно, как и началось. Я подошёл к окну. Однако не увидел их даже мельком, даже какого-нибудь взъерошенного затылка. Дети исчезли. Полная тишина. Наверное, их куда-то увели. В положении заключенных было одно преимущество – они получали хлеб без хлебных карточек. Дети исчезли, но мелодия их песни осталась со мной. Она до сих пор звучит в моей памяти. Эти маленькие голодающие символизируют Россию. Россия хочет хлеба. Но она поет, даже когда страдает от голода.

В памяти запечатлелась еще одна сцена. В скором поезде Варшава – Москва мелкая пыль, поднимающаяся от непокрытой гравием железнодорожной насыпи, проникала в наши глотки и легкие. Смешиваясь с паровозной копотью, она оседала на нашей одежде и лицах. Она покрывала наши постели. Она сыпалась в наш чай. Она едва давала дышать. Несколько более просторное, благодаря широкой колее русских железных дорог, купе не компенсировало тех мук, которые нам пришлось вынести. Я узнал, что многие спасаются, прикрывая рот и нос марлей. Никогда в жизни не поеду этой дорогой летом, разве что в противогазе.

Не в силах спать, мы с женой выходили в тамбур на каждой остановке, чтобы полюбоваться происходящим внизу. На одной из станций – явно в маленьком захолустном городке – мы видели, как горожане или окрестные крестьяне прощались с парнем, решившим отряхнуть со своих ног прах родных мест и перебраться в столицу. Следует отметить, что на ногах, с которых он отряхивал этот самый прах, не было обуви. Его бородатый отец и все остальные бородатые родственники мужского пола по русскому обычаю целовали юношу в щеки, пока едва не погребли его под грудой своих ласк. Некоторые были в меховых шубах – вероятно, единственном своем одеянии, другие в свободных рубахах, а третьи и вовсе в неописуемых лохмотьях. Наши взгляды вновь обратились к их нижним конечностям. Ботинок не было ни у кого. Вместо обуви все они ловко оборачивали ноги каким-то тряпьем. Я видел, как многие, и мужчины, и женщины, прибегали к подобным ухищрениям и в больших городах. Даже в Москве многие, в остальном вполне аккуратно одетые мужчины, ходили босиком. России не хватает не только хлеба, но и одежды с обувью.