Пленник - [2]

В нескольких километрах от города, посреди рисового поля, пожилой крестьянин с морщинистым лицом цвета охры курил и улыбался, глядя на бамбуковую ловушку, только что захлопнувшуюся за голубкой: завтра эта голубка приманит много голубей и они тоже попадут в ловушку. Он мечтал, как пойдет в город, продаст птиц на базаре, а на вырученные деньги купит табаку и соли, и еще масла для лампы. Серовато-красные губы открылись в беззубой улыбке. И старик сквозь клубы табачного дыма смотрел на раскаленный диск солнца, спускавшийся к вершинам горной цепи.

Всего неделю назад полковник послал письмо своей пятнадцатилетней дочке, от которой его отделяли тысячи миль суши и моря. Он не описывал ей подробности кровавых событий в городе, написал только, что в саду того дома, где он поселился в качестве временного военного коменданта города, «цветут орхидеи и пулеметы, водяные лилии и штыки». И вот сейчас, в удушливый вечер, из окна своего кабинета он следил мертвым от усталости взглядом за солдатами военной полиции, которые, как легавые псы, рыскали среди деревьев и кустов этих джунглей в миниатюре, проверяя, не прячется ли среди густой зелени террорист, тайно проникший в сад. Такая операция повторялась несколько раз в сутки. Враг постоянно ускользал, он был хитер, упорен, невидим. И невозможно было предугадать, где, когда и с каким оружием он нападет.

Большое здание, в свое время построенное для военной администрации европейской страны, в течение многих лет оккупировавшей значительную часть этого полуострова на юго-востоке Азии, было обнесено трехметровой стеной; недавно на ней установили проволочную сетку, тоже высотой в три метра, чтобы с улицы нельзя было кинуть гранату.

Полковник опять вытер лицо и шею уже влажным от пота платком и начал мысленно сочинять новое письмо: «Дорогая дочка! Вечереет, и из моего окна виден красноватый диск солнца, спускающийся к горам. Но что за вздор! Солнце не диск, и относительно Земли оно не движется. Профессиональному солдату не к лицу поэтические метафоры. Ему прежде всего нужно быть логичным. Однако к чему логическое мышление в стране, где преобладает мышление магическое?»

Он прислушался к глухому шуму, доносившемуся с улицы, затем взглянул на стену, окружавшую сад, и ему стало не по себе. Он продолжил воображаемое письмо: «В юности твой отец мечтал в один прекрасный день стать командиром подводной лодки, но медицинская комиссия положила конец его мечтам, так как оказалось, что он клаустрофоб, то есть не выносит пребывания в закрытых помещениях. И ему пришлось удовольствоваться службой в морской пехоте, представители которой вам, девушкам, кажутся такими бесстрашными и романтичными. А вот сейчас я, как монах в монастыре, заперт в этом здании, обнесенном высокой стеной. И уже двое суток не покидаю своего кабинета, не отхожу от письменного стола, но кипа бумаг, требующих решений, не уменьшается. Это я-то, который так ненавидит всю эту канцелярщину! Любое, самое трудное боевое задание в тысячу раз лучше — все что угодно, лишь бы не нести на своих плечах, даже временно, бремя управления азиатским городом, раздираемым внутренними распрями, в опасной близости от скрытого, но постоянно напоминающего о себе врага».

Он тяжело вздохнул, рассердившись на себя: ну разве можно писать такие письма пятнадцатилетней девочке? Пусть война остается для нее серией героико-романтических эпизодов, какие показывают по телевидению и в кино!

Полковник оглядел свой кабинет, обставленный наспех, кое-как. Большой рабочий стол с тремя телефонами, сейф, выкрашенный зеленовато-оливковой краской (цвет его мундира), полдюжины стульев, неудобных и некрасивых. Лопасти большого вентилятора с шумом рассекали воздух, но в комнате не становилось прохладнее. Линолеум на полу напомнил полковнику линолеум кухни в его доме, там, на далекой родине. (И сразу же перед глазами возник ненавистный образ жены.) На одной из стен висели карты — этого района, территории противника, а также соседних стран, формально соблюдающих нейтралитет в нынешней войне. Единственной вещью в кабинете, которая как-то напоминала об обыкновенных человеческих отношениях, был диван с выцветшей и засаленной обивкой. Возможно, думал полковник, это наследство осталось после чиновников-эпикурейцев, умевших скрашивать будничную работу эротическими интермедиями.

Из соседних помещений доносился приглушенный толстыми стенами стук пишущих машинок. Полковник знал, что в эту минуту в здании работает около восьмидесяти человек, готовых явиться по его первому зову, и все-таки он чувствовал себя таким одиноким, затерянным во времени и пространстве, словно его забросили на необитаемую планету, удаленную от Земли на тысячу световых лет.

У него вдруг возникло странное ощущение, будто его швырнули в котел, чтобы утопить в кипящем масле. (Человеку, который в детстве зачитывался «Тысяча и одной ночью», климат Востока напоминает о Моргиане, служанке Али-Бабы, налившей горячее масло в кувшины, в которых прятались разбойники.) Рубашка прилипла к груди, ему казалось, будто между кожей и материей налит гуммиарабик. Последние сутки он не сомкнул глаз. Пустота в голове и очень болят глаза… Всю прошлую ночь он пил черный кофе без сахара, курил сигарету за сигаретой и руководил отсюда — по телефону и по радио — действиями своих солдат, которые производили облавы в подозрительных местах, пытаясь найти крупную партию пластиковых бомб: по донесениям осведомителей, ее накануне тайно доставили в город. До сих пор, однако, ничего не найдено, если не считать самодельных ручных гранат и взрывчатки, спрятанных в корзинах уличных торговцев фруктами, в подвалах домов на окраинах и в сампанах. Есть от чего прийти в бешенство!