Плен в своём Отечестве - [9]

Летом тридцать девятого года лагерный врач, заключенный Александр Кузьмич Зотов, вызвал к себе в больничку десяток людей. Все они были или на общих работах, или же числились в «слабкоманде», у всех в формуляре, в графе «образование», значилось – «высшее». Вместе с Зотовым в санчасти находился и сам её начальник – фельдшер со знаками младшего лейтенанта государственной безопасности. А на столе лежала огромная стопа многостраничных незаполненных дел. Младший лейтенант объяснил вызванным арестантам предстоящую им работу государственного значения. Бланки эти были присланные из санитарного отдела лагеря «истории болезни». Их предстояло заполнить на все те сотни людей, которые уже гнили в безымянных могилах. Лейтенант закончил свою лаконичную, государственного значения речь и ушел. А Александр Кузьмич объяснил все проще. Вот лежат списки умерших. О них известны только имя, отчество, фамилия, год и место рождения, образование, статья, срок, начало срока и оборванный, так и не выполненный конец срока – смерть.

На каждого предстоит заполнить многостраничную «историю болезни». Надлежит тщательно описать в надлежащем разделе: чем больной болел в детстве, в более зрелые годы; когда он пришел в больницу с жалобами; на что жаловался, какие симптомы у него были обнаружены, какая у него была кожа, язык; какой был поставлен первичный диагноз с направлением на «госпитализацию». А там, на протяжении одной-двух, а то и нескольких недель описать, как он лежал в больнице, как его каждый день осматривали врачи, какие лекарства прописывали и давали. Как, невзирая на все эти хлопоты и заботы, больной ото дня ко дню становился все слабее, и, наконец, несмотря на все принятые меры, следовал «летальный исход». Как правило, «патологоанатомическое исследование» подтверждало начальный диагноз.

Должен покаяться: и я участвовал в этой подлой, в этой безнравственной фальсификации. Я уже провел большую часть зимы на общих работах, умирал от цинги, меня спас от гибели этот самый врач Зотов, я отказался от спасительной работы в санчасти, успел снова побыть на общих работах, уже чувствовал, что опять начинаю «доходить». А тут представляется возможность две-три недели «покантоваться», сидеть в зоне, быть на больничном питании… Никого, никогда не предавал, даже если ценой была собственная жизнь. Пишу об этом смело, потому что в моей дальнейшей лагерной жизни был такой трагический эпизод.

Но тогда мне и моим товарищам по набранной команде «врачей-писателей» казалось, что в нашем поступке нет ничего безнравственного, был обычный «кант»: возможность обмануть начальство и уклониться от святой обязанности заключенного «давать стране кубики». Намного позже ко мне пришло сознание, что я предавал. Не живых, а мертвых. Предавал, помогая нашим врагам, нашим убийцам. С тех пор прошло почти 55 лет, но мне становится нехорошо и стыдно, когда я вспоминаю недели моего лагерного «канта» летом тридцать девятого года. А вспоминаю я об этом всегда, потому что никогда ничего не забывал из моего лагерного прошлого.

Итак, Управление лагеря получило точное и документальное доказательство того, что заключенный не просто сдох на непосильной работе, а, заболев, пользовался всеми благами современной медицины, и было сделано все, чтобы сохранить ему жизнь. Одно делает честь Александру Кузьмичу Зотову. В том образце «больничной карты», которую он нам дал, он не выдумывал нейтральную причину смерти: язву желудка, сердечный приступ и пр., а указывал точно: «aлиментарная дистрофия». Что в переводе с медицинской латыни означает: от голодного истощения. Это и дата смерти были единственной правдой в лживом документе, который из лагеря ушел в Москву и осел на пыльных полках архива ГУЛАГа НКВД.

Так можно ли надеяться, что в этом огромном архиве, к которому ещё не прикасалась рука исследователя, может быть обнаружена правда о том, как жили и умирали люди в лагерях? Можно. Ибо в этом архиве находятся документы, в которых содержится правда. И исходили эти документы от учреждения, которого в лагере боялись больше всего. Это донесения «3-го отдела». Так коротко-невнятно назывался в Управлении оперативно-чекистский отдел. Само название определяет его место в «архипелаге». Это был отдел, который следил за заключенными, вербовал среди них стукачей, заводил дела «за контрреволюцию» на людей, именно за это и сидящих в лагере. Представитель этого отдела – оперуполномоченный, имевший лагерную кличку Кум, – был на каждом лагерном пункте. И обязательным, наравне с карцером, было в самой зоне сооружение, которое имело почти официальное название Хитрый домик. Действительно, небольшой отдельный домик, с одной-двумя комнатами, где работал Кум, маленькой клетушкой для дневального – особо доверенного арестанта, находящегося там круглосуточно, и обязательно двумя дверьми. Чтобы доносчики – стукачи, входя в одну дверь, выходили из другой и не могли встретиться с другим стукачом или же заключенным, вызванным Кумом для допроса. Впрочем, все эти ухищрения были архитектурными излишествами, потому что в белые ночи был виден каждый стукач, осторожно идущий к своему шефу. Впрочем, им не помогала и непроглядная северная ночь, все они становились известны, и предусмотрительное начальство старалось посылать их на такие работы, где на них не могла свалиться срезанная опытным лесорубом сосна…