Племянник Витгенштейна - [21]

как он выражался. Я действительно очень часто видел его за бумагами, что-то пишущим; и, возможно, на самом деле он написал гораздо больше того, что мы имеем сейчас, но во время одного из своих многочисленных припадков, впав в крайне самокритичное состояние духа, уничтожил большую часть рукописи — предположить нечто подобное, судя по тому, что я о нем знаю, было бы естественнее всего. А может, все им написанное пропало — или было погублено — каким-то другим, так сказать, неблагоприятным для искусства и философии образом. Во всяком случае, трудно себе представить, что на протяжении по крайней мере двух лет он все время занимался одними и теми же десятью или одиннадцатью страничками, не расставаясь с ними ни в Вене, ни на берегу Траунзе. Но кто теперь докопается до правды? В дружеском кругу Пауль однажды, когда в очередной раз на время привел себя в норму, сказал, что он гораздо лучший писатель, чем я, и что, хотя он и восхищается мною, я до его уровня не дотягиваю; я, правда, по-прежнему остаюсь для него литературным и философским образцом, но сам он уже давно перерос меня и мои мысли, уже давно стал самостоятельным и меня обогнал. Когда он опубликует свою книгу, литературный мир — так он говорил — долго не сможет опомниться от удивления. Уже под конец жизни, то есть в крайне неблагоприятной для сочинительства ситуации, Пауль — поскольку ему, без сомнения, это давалось легче, чем писать прозу, — накарябал, так сказать, левой рукой множество рифмованных стихотворений — настолько сумасшедших и вместе с тем остроумных, что они были в буквальном смысле смехотворны. Сам он, перед тем как в очередной раз отправиться в одну из своих психиатрических лечебниц, обычно декламировал наиболее пространное из этих гротескно-комичных произведений — все равно кому. Сохранилась магнитофонная запись этого стихотворения, в котором все вертится вокруг самого Пауля и гётевского Фауста; каждый, кто ее слышал, испытал огромное удовольствие и одновременно глубочайшее потрясение. Я мог бы сейчас пересказать какие-нибудь анекдоты о Пауле, ведь имеются даже не сотни, а тысячи анекдотов, где речь идет именно о нем, и все они пользуются популярностью в избранном венском обществе, которое когда-то было и его обществом и которое, как известно, уже несколько столетий живет только анекдотами и ничем иным, — однако такой пересказ не входит в мои намерения. Пауль всегда и неизменно отличался беспокойным характером, нервозностью, необузданностью. Он непрерывно мечтал, непрерывно философствовал и непрерывно сыпал обвинениями. Поскольку же он был исключительно тонким наблюдателем и в этих своих наблюдениях, которые со временем развились до уровня подлинного искусства, проявлял величайшую беспощадность, поводов для обвинений ему хватало всегда. Не было вообще ничего, что не подвергалось бы с его стороны обвинениям. Людей, которые попадались ему на глаза, он если и оставлял в покое, то лишь на самое короткое время, потом они навлекали на себя его подозрение, он обвинял их в каком-нибудь преступлении или, по крайней мере, в проступке и бичевал теми же словами, какими обычно пользуюсь я — когда возмущаюсь, или обороняюсь, или когда сам должен что-то предпринять против бесстыдства мира, так как не хочу, чтобы оно меня доконало. Летом нашим с ним постоянным прибежищем становилась терраса кафе “Захер”, и большую часть времени мы занимались именно тем, что обвиняли всех и вся. Все, что попадало в поле нашего зрения, немедленно подвергалось обвинению. Мы потихоньку прихлебывали кофе и обвиняли весь мир — честили его в хвост и в гриву. Едва угнездившись на террасе “Захера”, мы тут же пускали в ход наши хорошо согласованные обвинительные механизмы; и происходило все это за оперной задницей, как выражался Пауль, потому что, если вы сядете за столик на террасе “Захера” и посмотрите прямо перед собой, то как раз и увидите заднюю стену оперного театра. Пауль любил выражения типа “оперная задница”, хотя прекрасно понимал, что обозначает так не что иное, как заднюю стену любимого им больше всего на свете театра на Ринге — того самого, который на протяжении стольких десятилетий дарил ему чуть ли не все, в чем он нуждался для поддержания своей жизни. Мы с Паулем часами сидели на террасе “Захера” и наблюдали за людьми, проходившими мимо. Если по правде, то для меня и сегодня не существует большего (венского) удовольствия, чем посидеть летом на террасе “Захера” и понаблюдать за людьми, проходящими мимо. Да и вообще, я не знаю большего удовольствия, чем наблюдать за людьми, а наблюдать за ними с террасы “Захера” — это, можно сказать, особое лакомство, которым мы с Паулем часто наслаждались вместе. Господин барон и я приискали на террасе “Захера” особенно благоприятный для наших целей уголок: оттуда нам было видно все, что мы хотели увидеть, нас же, напротив, никто не видел. Когда я прогуливался с ним по так называемому Старому городу, меня удивляло, как много людей он знал и со сколь многими из этих знакомых состоял в действительном родстве. О своей семье он говорил редко, а если и заговаривал, то только в той связи, что в принципе не желает иметь с ней ничего общего, — впрочем, и его семья тоже, со своей стороны, не желала иметь с ним ничего общего. Иногда он упоминал свою