Племянник Витгенштейна - [17]

Иногда им даже хватает сил, чтобы оттеснить здоровых, а то и совершенно их вытеснить или даже убить. Однако подобные случаи все-таки крайне редки, а в повседневной жизни самым распространенным является тот вариант, о котором я говорил раньше: больной, возвращаясь домой, не ждет ничего, кроме бережного отношения к себе, а встречает в конечном счете лишь грубое лицемерие и, поскольку больным вообще свойственна особая прозорливость, он его тотчас распознает. К вернувшемуся домой больному — я имею в виду тяжелобольного — следует относиться бережно. Однако практически осуществить это настолько трудно, что мы едва ли припомним случай, когда к вернувшемуся домой тяжелобольному относились по-настоящему бережно. Здоровые тотчас дают ему понять, что он, собственно, больше не имеет никакого касательства к этому месту и, следовательно, к их кругу, и они всеми средствами пытаются, хотя и утверждают обратное, вернувшегося домой больного оттолкнуть. Правда, мне самому — в то время, о котором идет речь, — не пришлось испытать ничего подобного, потому что я вернулся в совершенно безлюдный дом. А Пауль, которого (чуть раньше) тоже отпустили из больницы, вернулся — по счастью — к своей жене Эдит. Я вряд ли когда-нибудь встречал человека, более щедрого на помощь, нежели жена моего друга Пауля: она с любовью ухаживала за ним до тех пор, пока у нее самой однажды — примерно за полгода до его смерти — не случился инсульт, повлёкший за собой частичный паралич. Она, правда, и после своего долгого пребывания в больнице еще несколько месяцев появлялась на улицах Старого города[27] — но, конечно, уже не была той Эдит, какой я ее помнил. Став еще более застенчивой, чем до инсульта, она теперь выходила на улицу лишь для того, чтобы сделать в ближайших окрестностях необходимые покупки, да еще — поскольку готовка требовала от нее слишком больших усилий — пообедать в отеле “Грабен”, расположенном на Доротеергассе, где всегда можно было поесть дешево, а в те времена, в отличие от нынешних, еще и очень вкусно. После того как оба владельца отеля “Грабен", которым принадлежали также “Регина” и “Ройал”, ушли из жизни — а оба они умерли от так называемой болезни Паркинсона, — обедать во всех этих трех отелях, то есть в их ресторанах, стало невозможно, и я уже давно туда не хожу, о чем очень жалею, потому что именно в “Грабене” чувствовал себя уютнее всего. Эдит тоже в свой черед умерла, и мой друг Пауль оказался, если можно так выразиться, брошенным на произвол судьбы. Состояние его стремительно ухудшалось. Иногда, судя по внешнему виду, еще можно было подумать, будто он остался прежним, но все равно смерть уже наложила отпечаток на его черты, как принято говорить, и он сам это знал — знал, что ничто уже не связывает его с нашим миром. Правда, несколько раз он пытался поправить свое здоровье в Зальцкаммергуте, но дело в том, что ему самому это уже не было нужно. Если при жизни Эдит он часто оставлял ее одну в квартире над “Бройнерхофом”, то теперь, после смерти жены, вдруг осознал, что вообще более не способен существовать без нее. У него был потерянный вид, и помочь ему уже не представлялось возможным. Когда собиралась наша дружеская компания, мы часто брали его с собой в какой-нибудь ресторанчик, чтобы, как говорят в таких случаях, подбодрить, — однако все наши усилия пропадали впустую. Он после смерти жены тоже пару раз приглашал меня и моих приятелей в “Захер”, заказывал, как и прежде, шампанское, но в ил г/гооз результате лишь усугублял свою депрессию. В Траункирхен, куда он в последние годы часто ездил со своей Эдит, если только не находился в “Штайнхофе” или лечебнице Вагнера-Яурегга (Вагнер-Яурегг, именем которого назвали эту психиатрическую лечебницу, тоже, кстати, был его родственником), он теперь ездил один, но такие поездки явно оказывали на него разрушительное воздействие. В отчаянии (что было заметно даже издали) он безостановочно бродил по округе, не находя для себя никакой зацепки или опоры. В собственном жилище Пауля на вершине холма между Альтмюнстером и Траункирхеном — в доме, который наполовину принадлежал одному из его братьев, проводившему большую часть года в Швейцарии, — было всегда, то есть в любое время года, так холодно, что, уже переступая порог, человек чувствовал: скоро он совсем окоченеет. К этому следует прибавить, что на высоких отсыревших стенах гостиной висели четыре большие, уже пораженные грибком картины работы живописцев круга Климта,[28] а рядом — картина самого Климта, которому военные промышленники Витгенштейны охотно заказывали свои портреты, как, впрочем, и другим знаменитым художникам того времени, потому что в среде так называемых нуворишей на рубеже веков стало очень модно заказывать, прикрываясь меценатством, собственные портреты. По сути, Витгенштейны, как и все им подобные, вообще ни черта не смыслили в искусстве, но им хотелось быть меценатами. В одном углу комнаты стоял концертный “Бозендорфер”, на котором, надо думать, играли все прославленные пианисты. Холод объяснялся в основном тем, что в этой большой комнате на первом этаже стояла гигантская кафельная печь, но — поскольку несколько десятилетий назад она вышла из строя и десятилетиями не топилась — функционировала уже не как печка, а как ледник. Всякий раз, когда я видел Пауля и Эдит сидящими у этой печки, они неизменно кутались в меховые куртки. В пресловутом Зальцкаммергуте приходится топить вплоть до начала июня и потом снова — с середины августа. Это холодный и неприветливый край, который люди лишь в силу своей извращенности любовно называют