Племенные войны - [3]

Только Отто Куусинен вздыхал в недоумении и переглядывался с Эдвардом Гюллингом и Кустоо Ровио: эк, загнул, вождь, туды его в корягу!

А Маннер и Маннергейм, слушая советские лозунги по беспроводному приемнику изобретателя-спекулянта Маркони, только пожимали плечами и строили друг другу рожи. То ли Маннер смотрел на Маннергейма, то ли Маннергейм — на Маннера, а то ли кто-то из них пялился в зеркало. «Пора завязывать с этой чертовой гражданской войной!»

Никто — ни один, ни другой, не желали повторить участь одиозного идиота царского генерала Николая Бобрикова. Тот был, конечно, генерал-губернатором Великого Княжества Финляндского, но побыл таковым недолго.

Заигрался Бобриков в Бога, вознамерился с чистой совестью искоренить и языки финно-угорской группы, и народные обычаи с допотопных времен, да и, вообще, перевести всех финнов, карелов, ингерманландцев в русскую национальность.

— Так Господь не случайно нас всех создал таковыми разными — народами и расами, — взывали к генерал-губернатору в эдускунте.

— Господь создал одну расу, — нимало не смущаясь, отвечал тот. — Расу Адама. А остальные сами по себе создались. Так что будем мы таперича все русские. И молчать! А не то обвиню вас в самом ужасном преступлении: в попирании остовов демократии и толерантности. Понятно?

Никто не понял, особенно про толерантность — что за зверь такой? Тысячу лет жили, а про таковую и не думали. Но промолчали, подумав, что рассосется как-то само по себе. Не рассосалось.

«Бобриковым» начали пугать финских детей, «бобриковыми» начали обзывать упирающихся лошадей, в общем, черт и дьявол — это и есть «бобриков». А тот гнул свое, заручившись царским одобрением: истребим в корень память предков. Будет везде царство демократии и толерантности.

Но однажды в 1904 году подошел на лестнице особняка к генералу молодой человек и выстрелил в него из пистолета три раза.

— Как же ты посмел, каналья! — обиделся Бобриков. — В меня стрелять нельзя, я бессмертен, чухонская твоя морда!

Сказав такое, он впал в беспамятство и издох под вечер, не приходя в сознание.

А стрелок плюнул на него и объяснил:

— Собаке собачья смерть, коль всем устроил жизнь собачью.

Это был сын одного из членов финской эдускунты, верховного государственного органа, по фамилии Шаумян, родом из Якобстадта. Не очень финн, скорее, даже, армянин, но и его Бобриков достал.

Мало кто помнит Шаумяна, разве что в Якобстадте, где трудами этой семьи разбиты сады для всеобщего обозрения. А генерал-губернатора Николая Бобрикова вообще никто не помнит. Аминь!

Но какие-нибудь шведские ученые мужи, подвизающиеся на переосмысливании истории, едва только случилась в Финляндии гражданская война, сразу же нашли параллели между пресловутым Бобриковым и нынешним Маннером. «Оба — диктаторы», — сказали они. А про Маннергейма ничего такого не сказали, будто его тут и не стояло.

Тем не менее, война в Суоми громыхала, пусть ни шатко, ни валко, но люди погибали. Народ, влившийся в борьбу за «правое» дело, подзабросил свое хозяйство, да и соседям не позволял ничем таким заниматься. Один потерянный сезон оказался достаточным, чтобы страна посмотрела в лицо голоду. Голод посмотрел в лицо стране.

А Тойво Антикайнен впервые посмотрел на улицу, где переглядывалось между собой государство и бескормица, через две недели после событий, которые вернули часть миллионов марок в распоряжение Куусинена.

Он отсыпался, тем самым не препятствуя сращиванию поломанных костей и заживлению всяких разных ушибов. Мысль о том, что он теперь тоже сделался потенциальным богачом, делала сон крепким, и, стало быть, воистину целительным. Мысль о том, что единственный посвященный в это обстоятельство спортсмен Пааво Нурми, поведет себя как-то нечестно и нарушит договор, в голову отчего-то совсем не приходила.

Зато приходил несколько раз сам Куусинен.

— Революционный держите шаг, — поздоровался он.

— Неугомонный не дремлет враг, — ответил Тойво.

Синяк с лица старшего товарища прошел, да и сам он весь выглядел, не в пример, спокойней и умиротворенней, нежели в горячие дни начала революции. Вероятно, сказывалось воздействие внушительной денежной массы, над которой у него теперь был полный контроль.

— Как там Революция? — спросил Антикайнен тоном, словно бы о здоровье какой-нибудь престарелой тетушки.

— Честно говоря: пес ее знает, — пожал плечами Отто. — Как-то уже не до революций. Воюют люди промеж себя. Теперь важно не угодить под раздачу.

— Какую раздачу? — не понял Тойво.

— Как тебе известно, любая революция характеризуется ненасытным аппетитом. И в первую очередь она пожирает своих детей. Это и есть раздача: сдали революционера, кому следует, а оттуда его мигом на прокорм пускают. Такая ботва.

Почему-то эти слова совсем не тронули Антикайнена. Ему гораздо важнее было сейчас добраться до района Сернеса, где так и жили отец с матерью и братья-сестры. А потом — в Выборг, где жила Лотта. А потом на море, где белый пароход, черные негры подают коктейли и машутся пальмовыми листьями, чайки противно орут, но это совсем не мешает лежать в шезлонгах и прислушиваться к тому, как поет душа.