Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - [17]

ласточка в пламени, говора гул круговой,

где по складам обещаний качает гонец головой.

Хочешь, душа, научиться речистому слогу,

пламя Ансельма возьми в ледяную дорогу,

чтобы вилось пространство из нитей крученых, каленых,

известью звездной скреплялись времен перегоны.

То не хворост горит – вырывается пламя из штолен,

Лето Господне гудит, и трясутся стволы колоколен.

* * *

Им не удастся меня убедить

беглым течением красноречивой строки,

научить вычурным поклонам, изысканной маете –

натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,

не прохриплю о согласии на неродном языке.

Мягкая пыль стелется бахромой,

рваный край жизни набухает воровскою пеной,

отвесные взгляды лижут взгляда ладонь,

голод скребется черствою коркой по звериному чреву.

Кормчий – отсутствие силы, побег омелы в руках,

гибкое просторечие червленой тяжелой лозы, –

скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезы

подобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.

Настоящее дело стелется как трава,

никнет ракитою в лоно лесных запруд.

Зверь, что крадется по следу, знает волчьи права

и не останется там, где его запрут.

* * *

Когда восходит белый свет,

оповестив наверняка,

ты шьешь спасательный жилет

из камыша и сквозняка.

И в ожидании двурушника-гонца

змеишься в шелке вышколенной лести –

но вот уже маячит у лица

настырный стон, росток усердной вести.

И рвется кокон, и дымят мосты,

все мчится в жерло звука, обмирая.

Кипит рассудок, вырванный из рая…

Так смотрит Будда – хищный глаз Китая.

* * *

Скрипнула шаткая дверь,

юркнула жизнь на свободу,

суши подстреленный зверь,

всхлипнув, уходит под воду.

Цепко гремят якоря, море корчуют угрюмо –

душу подцепят багром, дернут, подбросят из трюма.

Вот и лети, камикадзе, сквозь варево стужи,

в мир, разодетый бедой, рваный, лукавый снаружи.

Там скороходы спешат, сапоги обмотав облаками,

весть запечатать, предать, тучи толкают боками.

Что бы там ни было – Бог, пламя, путей перекрестье,

сердце-сорвиголова в утлое мчится предместье,

гроздья набухших планет хищным рывком раздвигая,

смотрим гремучий балет, в точку нуля, не мигая…

Музыки взорванной, крови блудящей потоки

ливнем тугим зацепились о провод жестокий.

Там, на равнинах, горючих, сквозных, безвоздушных,

перед последним прыжком, долгожданным, пустым, простодушным,

горькой пощадой пульсирует зернышко боли –

власть возвращения, прореха в «ничто» поневоле.

* * *

Рассыпаясь на камешки, песчинки и крупинки пыли,

мы теряем основу в словах, в понятиях, где мы плыли,

вот воронье крыло, вот обломок вчерашней боязни,

из расщелин зари – скарабеи стотысячной казни.

Только что-то потрескивает, то ль головни остывают,

то ль рассыпаются дровни,

толь арестанты шагают, то ль деревья, попробуй, упомни.

Может быть, зерна гнилые ложились в паленую жижу,

вкрадчивый голос шептал про себя: ненавижу…

Пустое все это – закон рассыпается древний,

сруб по реке проплывет, превратится в приветствие кремний.

Если б смог ты прознать, где же корни кустарника света,

чей каприз полыхает, чей звон превращается в лето,

то дожди расплелись бы, как косы, над жатвою пыльной,

океанскою кровью наполнился воздух могильный.

Но где слово блажит, на кислотном ветру остывая,

осыпается жизнь, как сухая мука с каравая.

* * *

Послушай, дорога, которую можно найти,

то град, то зерно рассыпает в слезах на пути:

равновесие сердца, в котором расставлен капкан, –

стрекозиною славой, буддийскою верностью пьян.

Только вновь раскрываются створки морских путешествий,

где голодные тучи клюют черепицы предместий,

то акул плавники или чайки в пробитом закате,

где мохнатое солнце танцует в медовом халате.

Там зашторенный сад, шепоток в полутьме паутинной

и поношенный дождь, что висит на сосне гильотинной.

Это глиняный шар, это ржавое зеркало мести,

где ломаются копья в бермудском коричневом тесте…

Тлеет нить Ариадны, дымит на гудящем ветру,

и труба урагана пропащую тешит сестру.

Флейта водоворота

Порою, в периоды перехода, у нас портятся отношения со временем. Мы забываем свое умение полностью отдаваться настоящему, постоянно куда-то торопясь и чего-то ожидая. Иногда, в редкие моменты, когда удается расслабиться и растождествиться с желаниями, можно чувствовать себя счастливой. Хорошо, что хоть иногда, это сейчас уже не мало. Но хочется научиться, как в былые годы, рыть глубокие шахты-ходы в преходящем, что случалось когда-то постоянно, когда я смотрела на звезды, ранний весенний дождь или просто выглядывала в окно. Попытка цепко держаться за навязчивые желания никогда не ведет к добру.

Надо пробовать погружаться в настоящее, не мечтая ни о чем конкретном, распустить сознание, как туго стянутые на затылке волосы, и поплыть по реке перемен, благословляя происходящее и совершающееся. Если же продолжать думать по-прежнему, рискуешь вновь превратиться в жертву собственного целеполагания и ложного предпринимательства духа. Не просить, но восхвалять, не бояться, но славословить, не обижаться, не бояться, не просить, но сохранять радостный нейтралитет и спокойствие. Что может быть совершенней, чем невозмутимая душа и бесстрашное открытое сердце?

Мудрость ждет своего часа, она тычется в солнечное сплетение, она жаждет выхода и осуществления в нашем личном опыте и сознании, ей надоело быть запертой на ключ эмоций и пристрастных оценок происходящего. Стучите, да откроется, ищите, да обрящете… Псевдо-покорность, восприимчивость, нацеленная на ложные источники раздражения, смирение, которое паче гордыни, вожделение к пневмоистине, сосредоточенной на одном-единственном человеке, зацикленность и замученность, «фабрика грез», ограничительная территория блага, бунт против самости – и все это – под благовидными покровами любви и непререкаемого смысла. Но разве любовь может быть разрушительна? Нет. Так скажи спасибо любви, но не давайся врагу, который под личиною совести прячет раздражительность, нетерпимость, вздорность и рассыпающиеся в прах алмазы долгосрочной привязанности и первородства встреч и состояний.