Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 - [7]

И торгаш возьмёт за мешок пшеницы

твой венец двурогий и тот, в котором

нестерпимым жаром сухой зеницы

мёртвый сокол вспыхнет, как вещий ворон.

Алкей и Сафо

1

В полумраке скрипнула дверца шкафа.

Он рубаху новую надевает.

На своей софе шевельнулась Сафо:

зычно зевает.

2

Говорит: «Купи молока и мёду,

винограду белого, литр олии.

Возвращайся к завтраку: непогоду

боги сулили».

3

Он её клюет на прощанье в щёку,

углядев при этом, как с тельца мухи

паучок спускается на защёлку

пыльной фрамуги.

4

Облепили пирс рыбаки. Пурпурно –

золотая чаша всплывает грузно.

Запрокинув горло, зияет урна

коркой арбузной.

5

Он калиткой хлопает, раздвигая

плети мокрой жимолости. В «скворешне»

молодой курортницы плоть нагая

пахнет черешней…

б

Целый день у Сафо мигрень. В сациви

не хватает соли. С горы подуло.

И авгур, чернеющий на оливе,

каркает: «Ду-р-ра!»

7

…Рыбаки несут барабульку. Выжжен

южный склон, как знойная Иудея.

Сафо шепчет: «Гелиос, ослепи же

прелюбодея!»

8

И считает кур, шевеля губами.

Но, узрев повинную плешь Алкея,

застывает амфорой, выгибая

смуглую шею.

9

И на битву равных взирает сыто

на капоте солнцем нагретой «Нивы»

кошка черно-белая, Афродита,

щурясь брезгливо.

Стрекоза

Слишком длинные крылья – вразвалку по стеблю цветка,

неуклюже ползёт. Но китайские льются шелка

в содроганиях лопасти. В небе расширится щёлка –

и медовый, медлительный выпустят свет облака.

Не надейся, не август – конец сентября. Но тепло

не промотано летом. Сферических зенок стекло

наполняется влагой, то светло-зелёной, то серой.

Кот, заметив движенье, крадётся и щурится зло.

И она поднимается. И, прозвенев вдалеке,

над сырой черепицей, стремительно входит в пике,

чтоб в раскрытую книгу залечь, как живая закладка,

на двухсотой странице, тринадцатой снизу строке.

И терцина из Данте, её золотистая мгла,

словно тайнопись, светит сквозь тонкую сетку крыла.

Поднебесной давильни пространство забрызгано соком,

и тяжелая капля по облачной кромке стекла.

На иглу не посадят – не бабочка. Из-под руки

выгребая, взлетит, унося отпечаток строки.

… Утром спустимся к морю: на гальке, расколотой штормом,

в отражённом луче слюдяные блеснут лепестки.

* * *

Что сегодня за день? – Очевидно, среда.

В тёмной кроне – подвижные пятна лазури.

Отвяжитесь: он спит и не смотрит сюда.

Домочадцы его осторожно разули.

Где упал, там и спит, губошлёп-маргинал,

головой упираясь в дубовую кадку.

Муравей, любознательный, как Магеллан,

изучает его загрубелую пятку.

Шевелюры измяв низкорослым лесам,

лёгкий ветер гоняет мурашек по коже.

Отвяжитесь – он стар. Он уже написал

всё, чем нынче смущён, чем возвысится позже.

Рухнул в дрёму, как в тартар, и к чёрту – дела:

все гекзаметры ваши и ваши верлибры.

Конопатая Фрина, и та не дала,

на простуду ссылаясь… Ах, Фрина, их либе

в дых… Растрачен запас, заготовленный впрок.

Но душа не готова примкнуть к балагану.

И репризы Эзопа ему поперёк

естества или – попросту – по барабану.

Жизнь обмякла, а слава не произошла,

не вошла в ежедневный набор провианта.

…Осыпает цветы мушмула. И пчела

собирает нектар в бороде у Бианта.

* * *

Напиши мне письмо и лучшую строчку вырежь.

Ты вкушаешь лангустов, дуешь коньяк, слоняешься

в шляпе по Квинсу или по Гринвич-Виллидж.

Но какое мне дело, ежели нет меня

в той стране, где волна колеблется перламутром,

на взъерошенных вязах вздрагивают листы;

где не рыщут бомжи по мусоркам ранним утром,

на отлов человеков ночью не мчат менты.

Хорошо, что ты – там, задира, кустарь-филолог,

несгибаемый логос, вечное два в уме,

сквозь чужие таможни длинную цепь уловок

неизменно влекущий… Помнишь, как на холме

мы сидели – спина к спине, – озирая мутный

тёмно-серый залив с корягами на плаву.

На покатые сопки сыпал с небес кунжутный

мелкий сетчатый дождик – и выпрямлял траву.

Никуда не срываясь, медленными глотками

мы цедили по-братски местное каберне.

Я следила, как жук вразвалку ползёт под камень,

растопырив надкрыльев лопасти… Как бы мне

ни хотелось тебя погладить, – рука чертила

в запотевшем пространстве эллипсы и круги.

И трёхдневной, колючей медью твоя щетина

пламенела, но не хотела моей руки.

Мы сидели, как два китайца, настолько древних,

переживших и потепления и снега,

что неважно уже: коряга качнулась в дрейфе

или мимо проплыл взлелеянный труп врага.

…Ты в широтах, где всяк уместен – и, слава Богу!

но такие, как я, нелепы – и пусть. Не то б

слабоумной старухой к тихому эпилогу

доплыла бы, сложившись в англоязычный гроб

в чём-то розово-белом. Как бы ты иронично

поглядел – ни озноб в лопатках, ни в горле ком.

И тогда бы Господь послал меня жить вторично

в синеватую морось, на киммерийский холм.

* * *

Красная охра, сиена и сурик –

средневековья готический сумрак.

Столик в кафе угловой.

И переводчика око оленье

влево косит. Увлажнённый оклеен

воздух кленовой листвой.

Как утомителен пьяный вестфалец.

Толстый его указательный палец

тычет то в башню, то в ров.

Тёмно-янтарное пенится пиво,

и вдоль канала цветут прихотливо

крыши опрятных дворов.

Но переводчик забыл о работе.

Над балюстрадой в полуобороте

сгорбился и не сулит

ясности, с нами молчанием мерясь,

ноздри раздув, как почуявший ересь

истовый иезуит.

Словно подслушал твоё нетерпенье

выйти со мной… На покатой ступени

жёлтые пятна листвы.