Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 - [6]

Кто из мастеров оказался не прав,

упрямая полька не знала сама, но

теперь эту дюжину, властно прибрав

к рукам, выпасает в небесных саваннах

на млечной лужайке с непыльной травой,

и, словно китайский болванчик, не здраво,

но веско качает льняной головой

то справа налево, то слева направо.

* * *

В этот ни-дождь-ни-снег – с тополем на краю

поля – ты без помех в жизнь протечёшь свою,

бывшую, как жена, нынешнюю, как с крон

влага, что зажжена сразу со всех сторон.

Оком кося, как рысь, на отсыревший ствол,

вздрогнешь: да вся корысть снегом ушла в помол

прошлого. И давно твой древоточец-взор

там, где всегда темно, вытравил свой узор.

В этот ни-день-ни-ночь родины, на паях

с мартом устав толочь грязь на её полях,

выбредешь на шоссе, где, как шары в лото,

с горки скатились все

фары

ночных

авто.

Всё-таки оглянись: тополем на краю

плещет чужая жизнь, вырулив на твою

трассу. Но зубы сжать не позволяет дрожь.

Обледенелый тать – этот ни-даждь-ни-дождь.

* * *

Два «эспрессо», две цигарки, полдень, серый, как Ла-Манш.

Две сороки, как цыганки, делят краденый лаваш.

Сикось-накось, неумелым, убегающим стежком

изумрудные омелы заштрихованы снежком.

Бесполезной, неимущей (взгляд – в окно, рука – к челу),

мне гадать на чёрной гуще совершенно ни к чему.

Мне гадать на этой гуще всё равно что не гадать,

потому что там, в грядущем, – только снега благодать.

Всякий довод в рог бараний скручен. Тянет от дверей.

Ход баталии банален, как протоптанный хорей.

Воробьи стучат по жести. Скорый поезд прогудел.

В каждой фразе, в каждом жесте – постмодерна беспредел.

Два пробела. Две цитаты. Цитрус. Колкая вода.

И стрекочут, как цикады, возле окон провода.

Мягче слово или резче – всё в кавычках дежавю.

До прямой и честной речи я уже не доживу.

Слишком много напласталось для беседы по душам.

Мне в затылок дышит старость учащённо, как дышал

ты, – в беспамятство ныряя, словно в смертное родство,

бескорыстно повторяя контур тела моего.

* * *

На столе – бедлам. За окном – разруха в красноватом зареве мятежа.

Между стёкол вдруг оживает муха,

пробиваясь к форточке и жужжа.

То весенних фрезий залётный запах,

то светила циркульный полукруг.

Лишь одно незыблемо: справа – запад,

если ты задумал бежать на юг.

Разольём гороховый суп по мискам.

Из другой эпохи, из тьмы другой

нам с картины чёрная одалиска

золотой подмигивает серьгой.

Уперевшись локтем в парчу подушек,

разгрызая косточку миндаля,

ждёт, пока Альгамбра себя потушит,

покачнувшись в пламени фитиля…

Ввинтим в сумрак лампочку: день недолог.

Мавританке – жемчуг, тебе – горох.

Даже дым отечества нынче дорог, –

поразмыслишь прежде, чем сделать вдох.

Только муха скутером ошалелым

в застеклённой мечется глубине.

Только мокрых веток углы и стрелы

ассирийской клинописью в окне.

Курортня зона

бомж на прогретом камне читает сартра

тот кто читает сартра сегодня – бомж

чайка вопит как чокнутая Кассандра

и на нее бинокль направляет бош

буш с высоты планёра грозит Ираку

мысли Саддама прячутся в кобуру

грека с бокалом пива не рад и раку

он половину кипра продул в буру

некий турист проворный как марадона

щиплет лодыжку свеженькой травести

в пластиковом бикини летит мадонна

в шторм но никто не жаждет её спасти

над головой вытягиваясь редея

в кровоподтёках и дождевой пыли

облако то блажит бородой фиделя

то предъявляет розовый ус дали

скачет profanum vulgus в раскатах грома

бросив пронумерованные места

бомж на своем насесте читает фромма

крупные капли смахивая с листа

он умостился так чтоб волна бодала

как подобает хищнице – со спины

организуя пряди его бандана

выгорела до цвета морской волны

все закипело сдвинулось помутилось

эросом гекатомбы слилось в одно

бомж прошивает время как наутилус

зная что лучший выход уйти на дно

не выпуская книги из рук он даже

рад что круша причалы рыча warum

шквальный поток смывает его с пейзажа

с грохотом перекатывая валун

* * *

Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто

не поможет: давно порвал ту верёвочку, – на плато

приземляясь в чабрец, в полынь, – вдруг заметишь на вираже,

как сверкает морская синь… И никто никогда уже…

Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,

только чайка висит. Спугни – резким криком тебе воздаст.

Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку

вровень – спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.

А чего ты хотел – баллад просветлённых, высоких од?

Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот

чёрствых, – словно аэд в аид – оступиться готов. Плющом

камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё…

* * *

В неподвижных травах шуршат акриды.

Закипают лотосы млечным соком.

Сердолик – в двурогом венце Исиды,

А в венце Осириса – мёртвый сокол.

О, когда бы знать, торопя объятья,

что любовь подобных всегда не к месту.

Если близость тел повлечёт к зачатью,

то слиянье душ приведёт к инцесту.

…Вот она крадётся в тоске недужной

через весь Египет тропой обратной.

И сухие губы лепечут: «Муж мой…»,

но внезапно, сбившись, бормочут: «Брат мой…»

О, когда бы знать, расточая силы,

что в любви похожих блуждает вирус.

Ароматен лотос в верховьях Нила,

но в его низинах – горчит папирус.

И уже плодом набухает тело,

отекают руки. Ты станешь притчей

во языцех. Дочь для себя хотела?

Но родится сын с головою птичьей.