Плавни - [3]

У окна смуглая, похожая на цыганку, девушка–подросток вышивала цветными нитками полотенце.

— Что, Тимке рушник готовишь? — резко спросил Хмель.

Девушка ничего не ответила и лишь ниже склонила над шитьем голову.

Хмель надел поверх чекменя серую черкеску, шашку и, пристегивая к наборному поясу маузер, подошел к сестре.

— Отец — партизан, за Советскую власть голову сложил, а дочь с бандитом путается. Куда как хорошо!

— Девушка прошептала: И вовсе он не бандит. — Она подняла на брата большие черные, полные слез глаза. — Не виноват он, что Шкуро мобилизовал его брата.

— А ты и веришь Тимкиным россказням? Хоть бы мать свою вспомнила; за меня да за батька нашего при кончили ее беляки!

Хмель сильно хлопнул дверью и вышел во двор. Наталка видела в окно, как брат, не касаясь стремян, вскочил на лошадь и поднял ее в галоп. Наталке стало грустно.

Брат был пятнадцатью годами старше и заменял ей погибшего в бою отца. Она знала, что брат никогда не даст согласия на замужество ее с Тимкой. «А чем виноват Тимка, что его отец и брат были у белых? Ведь их уже нет, а сам он, может быть… А что, если попросить брата взять Тимку к себе в сотню? Да только нет, не возьмет. У него в сотне все — партизаны, его старые друзья по фронтам. Еще посмеется или выругает».

Наталка снова принялась за шитье, но через минуту швырнула его на стол и расплакалась.

4

Командир сотни хмуро слушал своего начальника, то и дело посматривая на улицу, где строился его отряд. Начальник гарнизона, молодой казачий офицер, взволнованно провел ладонью по лысеющему лбу.

— Это второй налет за последнюю неделю, Семен Матвеевич. В понедельник двух продработников зарубили, сейчас опять двух. Скоро нельзя будет со своего двора на улицу выйти… Вы, Семен Матвеевич, поезжайте на хутор старого Черныша, там, есть сведения, банда есаула Гая сосредоточивается для налета на Канеловку. Комендантская же рота останется здесь, в резерве.

— Силы банды вам известны, товарищ Петров?

— Говорят, сотня конницы при одном пулемете.

Хмель, уловив в голосе начальника гарнизона нотку неискренности, передернул плечами и поднялся. Встал и Петров. Оба испытующе смотрели друг другу в глаза.

— Сотня?.. А может — три? Известно ли вам, товарищ Петров, что в наших плавнях у одного полковника Дрофы несколько сот человек?

Начальник гарнизона хотел что–то возразить, но Хмель перебил его нетерпеливым движением руки:

— А у меня в отряде, вы знаете, шестьдесят семь сабель при двух пулеметах… Я был партизаном, потом командовал эскадроном у Киквидзе… я не могу… не привык зря рисковать людьми.

— Что ж вы хотите, товарищ командир сотни?

— Я требую вызова карательного отряда.

— Ах, вот оно что!..

— Я знаю плавни, как свой сад. Я проведу отряд тропами в самую глушь.

— Чтобы весь отряд утопить в трясине?! Впрочем, я дал телеграмму в Ейск. Ответили, что отряд сейчас занят операцией против полковника Рябоконя, просили обойтись своими силами. Сюда на этих днях прибывает кавалерийская бригада. А пока я вас очень прошу пугнуть Гая и загнать его в плавни.

«Черт его знает, может, он и прав», — подумал Хмель и ответил:

— Хорошо, я поеду.

— Вот и отлично, — улыбнулся Петров и, взяв Хмеля под руку, направился с ним к двери.

— Кстати, Семен Матвеевич, у вас в сотне исключительно бывшие партизаны, почему вы не хотите брать молодежь?

И опять Хмель подумал: «Пожалуй, Петров прав, поеду — пугну Гая: не в первый раз. А придет бригада, — мы ему кишки выпустим. И насчет отряда правду сказал, надо отряд пополнять».

5

Заведующий финансовым отделом ревкома — он же управляющий маслобойкой, — сухонький небольшой старичок с рыжеватыми с проседью усами, подошел к бедарке. Возле нее стояли два пожилых казака с шапками в руках. Третий, молодой, в защитной гимнастерке, оправлял сбрую на мышастом коньке с отвисшей от старости губой.

Старичок схватился руками за края бедарки и, кряхтя, уселся на охапке сена, положенного на сиденье. Взяв веревочные вожжи, он строго поглядел на казаков:

— И не просите, казаки. Когда мог… делал, а теперь никак нельзя.

Оба пожилых заговорили сразу:

— Уж ты, Митрич, не отказуй, похлопочи… Не дай

помереть голодной смертью.

— Зря просите, старики. Видели нового продкомиссара? Уж такой лютый! — Митрич вздохнул. — Говорят, из Москвы. Самим Совнаркомом прислан.

— Неужто вчистую… до последнего зерна?

— Значит, так надо. Армия, слышь, голодает.

В разговор вмешался третий, в защитной гимнастерке.

— «Надо–надо!» Что ж нам, лебеду жрать, что ли? А у других еще ни разу не брали!

— Возьмут и у них. А ты еще молод, тебе бы помолчать следовало!

— Жрать одинаково все хотят.

Митрич пожевал губами, словно хотел возразить, но, видимо, передумав, дернул вожжи. Мышастый конек нехотя направился к раскрытым воротам.

На улице Митрича окликнул человек в синих, непомерно широких галифе и солдатской гимнастерке. На плечи его была накинута серая офицерская шинель.

— На маслобойку? — спросил он.

— На маслобойку, товарищ военком.

Человек в шинели подошел к бедарке и протянул руку.

— Здравствуй, Митрич!

Митрич приветливо улыбнулся.

— Здравствуйте. В ревком идете?

— Угу. Ты зайди вечерком, поможешь сводку написать.