Шумит высокий камыш. От больших лиманов летит свежий ветер. Несет он в станицу сырость озерную и запах цветущей в степи мяты. Врывается в станичные кривые улицы, поднимает тучи пыли, осыпая ею придорожные тополи.
Вечер. Пожилой казак с черной седеющей бородой, чуть сутулясь, отворил ворота и отошел в сторону. К воротам подъезжала арба, запряженная парой разномастных коней. Казак заботливо оглядел их.
— Иди, Андрей, в хату, а с конями я сам управлюсь, — ласково сказал он сидящему в арбе сыну.
— Богомолов загадывал везти завтра рушить просо, — озабоченно проговорил Андрей и ловко спрыгнул на землю. Он взял из арбы пустые мешки и, насвистывая, пошел к крыльцу.
Григорий Петрович Семенной еще долго возился с лошадьми, обтирая их соломенным жгутом, замывал ноги. Потом он завел коней в покривившуюся от времени конюшню, насыпал в кормушки янтарно–желтой кукурузы, оглядел их еще раз и, ласково проведя заскорузлой ладонью по гладкому крупу своего любимца Вороного, сокрушенно вздохнул:
— Эх, не садиться мне больше в седло! А колысь и я добрый казак був… — И, прислонясь к столбу, он задумался…
Десять лет минуло, как вернулся Григорий Семенной в родную станицу младшим урядником с двумя бронзовыми медалями на груди. Но в походном лазарете далекой Маньчжурии остались два его ребра… А дома встретили его полуразрушенное хозяйство да измученная непосильной работой жена с босоногими ребятишками…
С легким хрустом жевал Вороной зерно, косясь на хозяина умным коричневым глазом. Где–то за садом грохнул выстрел. Григорий Петрович вздрогнул. Взглянув еще раз на лошадей, он тихо вышел из конюшни.
Сумерки быстро сгущались, стало почти совсем темно. Над двором низко пронеслась стая диких уток, со свистом рассекая воздух.
Проводив их задумчивым взором, Григорий Петрович медленно побрел в хату.
Навстречу ему в новом сатиновом чекмене, пристегивая на ходу кинжал в черных с серебром ножнах, поспешно вышел Андрей.
Был он, как и отец, высок ростом, такие же черные вьющиеся волосы, нос с горбинкой, и только глаза у него были материнские, голубые.
— Гляди, Андрей, не гуляй долго, зарею на охоту пойдем!
Конца фразы Андрей не услышал. Легко перескочив через низкий дощатый забор, он скрылся в соседнем огороде.
К ночи ветер затих. Улеглась дорожная пыль. Воздух стал чище, а с лиманов потянуло прохладой. Где–то далеко, за греблей, послышались звуки гармошки.
Девичий голос задорно выводил слова старинней казачьей песни:
Ой, у поли три дорози ризных,
Ходил казак до дивчины пизно.
Ой, не ходи, не ходи, казаче, до мэнэ,
Буде слава на тэбэ и на мэнэ…
Станичная молодежь часто собиралась у ворот старой Гринихи, дочери которой на всю станицу славились замечательными голосами.
Еще не дойдя до ее хаты, Андрей заметил у ворот толпу хлопцев и дивчат, а среди них, блестя серебром газырей, стоял младший урядник Лука Чеснок — известный в станице гармонист и лихой наездник, прибывший недавно с фронта на побывку. Чеснок с увлечением что–то рассказывал им, время от времени взмахивая правой рукой.
«Опять, должно, брешет, чертов сын, про то, как турок рубал», — усмехнулся Андрей, подходя к толпе. Он уже готов был посмеяться над Чесноком, но вдруг взгляд его остановился на старшей дочери Гринихи — Марине.
Андрей почувствовал, что сердце его замерло, а язык сразу стал сухим и неповоротливым.
Не желая при Марине ссориться с Чесноком, Андрей промолчал.
Марину и Андрея крепко связывала старая дружба. Но когда они выросли и Андрей из смуглого, босоногого мальчугана превратился в высокого, стройного парня, в их отношения закралось что–то новое. Иногда Андрей не мог оторвать глаз от гибкой фигуры девушки. И тогда ее большие карие глаза делались суровыми, неприветливыми, а красиво очерченные губы вздрагивали в насмешливой улыбке.
Заметив подошедшего Андрея, Марина шепнула что–то подругам и запела чистым грудным голосом:
Он, гук, маты, гук, дэ козаки идут!
Ой, счастлива та й та дороженька,
Дэ козаки идут.
Молодые сильные голоса подхватили:
Дэ козаки идут…
Они идут, идут, як орлы гудут,
А поперед ними гетман Дорошенко
Мед–горилку пье…
— А что же ты, Андрей, не поешь? Иль язык сглотнул? — лукаво спросила Марина.
Андрей подхватил песню.
Вдруг по быстрому движению руки Марины все замолкли, и один только Андрей продолжал тянуть:
Мед–горилку пье…
Грянул дружный хохот.
Готовый заплакать от обиды, Андрей стоял в смущении. Пальцы его судорожно сжимали ножны кинжала.
Когда звонкий девичий смех утих, Андрея уже не было. Он быстро шагал домой. Едкая горечь обиды кипела на сердце.
«И вот так всегда она найдет причину поднять меня на смех! — размышлял он. — Вот если бы у меня голос был такой, как у есаула Бута, тогда не стала бы она смеяться надо мной».
Андрей вспомнил, что прошлым летом перед отправкой на фронт Николай Бут все вечера вертелся около Марины. И когда из толпы хлопцев взвивался тоскующий, мелодичный тенор Николая, Марина преображалась. Щеки ее окрашивал румянец, а глаза горели таким восторгом, что Андрей невольно сжимал кулаки.
С тех пор он стал ненавидеть Николая. Вот и сегодня Марина высмеяла его, наверно, только потому, что услышала о скором приезде этого проклятого Бута.
