Платонов тупик - [24]

«Пойду, — решил он. — В Ясиновку пойду». Ему казалось, что там он скорее встретит кого-то из знакомых, кто даст ему дельный совет. Или по крайней мере объяснит ему обстановку, из чего можно будет сделать хоть какой-то вывод. Из Ивановых рассказов он толком ничего не понял — все это где-то, да с чьих-то слов, разговоров, а сам он пока еще ничего не видел — живет тут на краю, и война его непосредственно еще никак не коснулась. Кроме того, что магазины позакрывались. Так магазинами он и раньше не очень пользовался, покупал разве что хлеб, соль да спички, а все остальное — свое…

— Пойду, — сказал Платон. — В Ясиновку схожу — может, встречу кого из знакомых.

Мария подняла на него глаза, хотела возразить, но раздумала, решила, что это будет не к месту. Платон понял ее, недовольно поморщился: «У нее одно на уме… Даже в такое время…» Платон же об Эмме даже не вспомнил, в Ясиновку его тянуло совсем по другой причине — там он надеялся понять настоящую обстановку.

— Зайду к родным нашего машиниста, — Платон спрятал в боковой карман документы Николая.

— Хорошие вести принесешь людям… — сказала Мария.

— Как же быть? Плохих вестников не жалуют, я знаю. Но оповестить-то надо? А для меня — повод с людьми поговорить.

— Ты же там осторожнее будь, — приказала мать. — Они облавы делают. Все тихо-тихо, а потом, рассказывают, будто взбесятся: налетят, хватают кого ни попадя. То шукают кого или ловят, а то просто на работу какую-нибудь сгоняют. День, а то и неделю подержат — глядишь, отпустят… То дорогу починять, то что-нибудь грузить тяжелое.

Пошел Платон. Выглянул из калитки на улицу и шмыгнул через дорогу в проулок, по которому они вчера пришли. В конце огородов выдернул из плетня палку, зашагал, опираясь на нее, будто старик. Выйдя за кучугуры, свернул на железнодорожную насыпь — по шпалам идти легче, чем по грязи, да и — заметил — народ там ходит. Сначала подумал: ремонтники, путейцы что-то делают. А потом вспомнил: какие же сейчас путейцы? Разве что немцы восстанавливают пути? Остановился, присмотрелся… Нет, прохожие. Действительно, прохожие. Да много-то как! Идут в одну сторону, идут в другую, и все с какими-то рюкзаками, узлами. Идут женщины, старики, ведут с собой детишек. Все понурые, усталые… Влился в этот поток и Платон, поплелся не спеша, переступая со шпалы на шпалу. Некогда блестевшие от непрерывного движения рельсы сейчас покрылись красной ржавчиной. И вдруг заметил он: внутренний рельс переставлен, колея сужена. Следы от подкладок и старые дырки от костылей еще совсем свежие. «Вот те на! — удивился Платон. — Они уже колею перешили на свой лад! Надолго обосновываются…»

В центре Ясиновки тоже было заметно людское движение. Не такое, правда, как до войны, изреженное, замедленное, но все-таки жизнь какая-то шла. И Платон немного успокоился: на улице он не один. Но, увидев идущего навстречу немца, невольно замедлил шаг и стал лихорадочно соображать, что будет отвечать ему, если тот спросит, кто он и куда идет. Но пока он соображал, немец — высокий, в долгополой шинели с черным воротником, в начищенных сапогах, в фуражке с лихо вздернутой тульей и белой кокардой над лакированным козырьком — надменно прошел мимо, даже не взглянув на Платона.

Платон вытер выступившую на лбу испарину, зачем-то оглянулся, посмотрел на немца со спины, пошел дальше. Но не прошел и нескольких шагов, как увидел еще двух немцев — солдат. В касках, в сапогах с широченными голенищами, с винтовками за плечами, они медленно шли серединой улицы. Явно патруль. И опять Платон забеспокоился, почувствовал вату в коленях, однако сдержал себя, принял задумчивый вид, прошагал мимо. Удивлялся на прохожих: ходят как ни в чем не бывало, привыкли, что ли, к необычной обстановке? Платону это казалось странным, сам он, кажется, никогда к такому не привыкнет…

Улица, на которой жил Николай, была на другом конце Ясиновки, за мукомольным заводом. Свернув в переулок, Платон с облегчением прибавил шагу: «Уж тут-то, наверное, немцев не будет…» Но выйдя к заводу, он увидел, что тут-то их как ос в гнезде — и пеших, и на машинах. Мукомольный завод работал вовсю, одни машины въезжали во двор, другие с улицы примыкали задом к открытым дверям и нагружались мешками с мукой. Платон решил обойти завод стороной, вышел на подъездные пути, а потом — на другую улицу, именно на ту, куда он частенько в хорошие времена хаживал, чтобы отдохнуть, как он говорил себе, «душой и телом». «Маруся как в воду глядела, — упрекнул он себя. — Ноги сами сюда вынесли… Ну а почему не зайти, не расспросить? Уж она-то откровеннее других будет со мной!»

Привычно открыл калитку, быстро прошел на крылечко, постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Он ожидал, что Эмма кинется сейчас ему на шею и долго будет душить его… Но Эмма, увидев Платона, поперхнулась на полуслове, веселые глаза ее постепенно стали гаснуть и наливаться смертельным ужасом. Было ясно, что она ждала не его.

— Платоша?! Ты?! Пришел?! — лепетала Эмма первые попавшие слова. Руки у нее дрожали, она медленно отступала от Платона, как от заразного.

По-прежнему яркая, чистенькая, только, заметил Платон, губы непомерно напомажены да прическа изменена — вместо простой шестимесячной завивки лоб ее украшали четыре толстых локона, будто четыре длинных трубки. И так же пахло здесь устоявшимися приторно-сладкими духами, которые когда-то дурманили его мозг…