Платонов тупик - [23]

13

Услышав такой совет от Ивана, Платон понял, что брат боится и за себя, и за Платона, и хочет, чтобы он как можно быстрее определился: если уходить — так сегодня же, пока никто не видел, если оставаться — тоже чтобы не тянул. У немцев суд короткий, они ни с чем не считаются, расстрелять человека для них ничего не стоит, проще, чем убить бродячую собаку. И тут Иван, конечно, по-своему прав. Как же быть?..

Вышел на двор, а когда вернулся, Ивана уже не было, а мать сидела у постели Марии и причитала:

— Ой, боже, совсем, бедная, расхворалась. Платон, гляди, какой у нее жар… И дохторов нету, позвать некого. Сейчас я тебе молочка вскипячу. Будем сами лечить. Простудилась, бедняжка…

Присел Платон на корточки, положил руку на лоб жене и тут же отдернул:

— Да-а-а… Как печка… — Спросил мягко: — Простудилась?

— Наверное, — с трудом выговорила она. — А ты что решил?

— Пока ничего.

— Я все слышала, весь ваш разговор. Не знаю, что тебе посоветовать. Вешать нас на Иванову шею?.. И за тебя боюсь: останешься, а вдруг тебе хуже будет? Тогда буду винить себя… А уходить? Куда идти? И скрыться некуда…

— То-то и оно… — вздохнул Платон.

Мать принесла в чашке горячее молоко:

— На, пей. Молочко всегда пользительно… Горчичники б поставить, да где их взять? Ничего нет, ни больницы, ни аптеки. Как жить будем? Тут все слухи пускали: вот как только немцы придут, так всего навезут, не жизнь будет, а сплошная благодать. У них техника! У них всего много! И мануфактура, и продукты — всего будет вволю. И вот тебе на, получай… Навезли, да не того, что людям надо. Техники, правда, много — танки да орудия. Машины здоровенные — под самую крышу… А к людям относятся хуже, чем к скотине, убить человека — будто муху прихлопнуть. Что ж это за порядки? Да и рази ж это люди? Ни жалости, ни совести. Последний провиант забирают. Накормили…

— А вы верили? — подала голос Генька из своей каморки.

— Я-то не верила. Дура я, что ли? Я-то помню немцев ишо с той войны… Такие ж оглоеды. А вот те-то что думали, какие эти слухи пускали и ждали немцев? Как они теперь людям в глаза глядят? Да-а… Если бы не натаскал Иван с колхозного поля, небось уже зубы на полку положили бы. — Марфа Романовна надела Марии на ноги шерстяные носки, укрыла одежиной потеплее, приказала: — Лежи. Пропотеть бы надо…

— А можно из перца сделать горчичники, — опять отозвалась Генька. — Я сейчас встану, сделаю. Я Ване как-то делала — помогло.

— Ну, встань, дочка, встань, помоги… Совсем расхворалась девка, — стояла над больной свекровь. Оглянулась на Геньку: — Да сама одевайся потеплее, не бегай так-то.

— Я из хаты никуда не пойду. Перец вон Гриша принесет. Гриш, сбегай в кладовку, там на гвозде он висит.

Гришка, белоголовый парнишка, с вихорком на левой стороне лба, послушно метнулся в чулан, принес огромную низку красного стручкового перца.

— Ой, да зачем все-то! — удивилась мать. — Ты как тот цыган, что за водой ходил. Одного хватит. — Она пошурухтела сухими стручками, выбрала самый большой — темно-красный, блестящий, будто лакированный. — А эти отнеси обратно и повесь как следует на гвоздь. — Генька оторвала от перчины хвостик, бросила его в угольный ящик у плиты, принялась пальцами разрывать стручок на мелкие кусочки. Потом сгребла все это в железную кружку и деревянным толкачом, которым вареный картофель мнут, стала растирать перец в пыль.

Платон смотрел на хлопотавших женщин, слушал их разговор, удивлялся жизни: живут люди рядом с противником, видят, как он злобствует, но сделать ничего не могут; одних убивают, а другие, пока живы, запасаются провизией и надеются, что смерть как-то пройдет стороной, минет их хату. Слушал и думал о себе: что делать? Этот вопрос мучил его все больше, и он не мог его решить. Что делать, куда идти? Идти к этому Шахову? Он с ним совсем не знаком… Пойти в Ясиновку? Но и там, с кем он мог бы посоветоваться, никого не было, все уехали. Уехали чуть раньше его и теперь, наверное, в безопасности. А ему не повезло, и неизвестно, чем это кончится. А делать что-то надо…

Прежде всего надо было спрятать партбилет, спрятать надежно, надолго и чтобы ни одна душа не знала, где он. Платон вышел в сени, окинул стены, потолок — нет, не приметил надежного местечка, где можно было бы устроить тайник. Заглянул в чулан — там разного барахла навалом: ящики, мешки с зерном, под потолком початки кукурузы, низки лука и перца, за дверью старая Иванова рабочая одежда развешана. Присел Платон на мешок, стал прикидывать. Хорошо бы в стену замуровать, да долгая это работа, пока будет стену ковырять, обязательно кто-то из домашних увидит и спросит, чем он занимается… В земь закопать и замазать? Как бы мыши не попортили билет…

Перегородка чулана была дощатой — из горбылей. Со стороны сенцев доски обмазаны глиной, как и все стены, а изнутри они оставались такими же, как и были снову, — даже не оструганы. На высоте дверей шла широкая поперечина, которая и держала всю эту перегородку. Платон прощупал рукой — плотно ли прилегают к ней доски, и нашел довольно глубокую щель. «Вот и хорошо, — обрадовался он. — И сухо, и высоко… И при случае могу проверить». Он завернул в газету партбилет и засунул поглубже в щель, чтобы не сразу его можно было и нащупать. Заглянул снизу — не видно. Отряхнул руки, вздохнул облегченно и тихонько, без скрипа, закрыл за собой чуланную дверь.