Платон. Его гештальт - [6]

После выступления софистов, по сути своей лишенного пластичности, распад греческой формы произошел с небывалой яростью и быстротой, поскольку разложению в те времена подверглись не какие-то вторичные и косвенные направления, а, напротив, сами изначальные жизненные силы вырвались из рамок сдерживавшего их гештальта и бурно требовали для себя существования. Ведь сократическая мера и софистическая тенденция, эти две противодействующие силы, не покрываются противоположностью логического и алогического или этического и неэтического, как и сама Эллада непредставима в характеристиках современной жизни; скорее, теперь нужно было в новом, более строгом сопряжении вновь усмирить первый и потому столь мощный прорыв инстинктов из первозданного единства инстинкта и закона, которые, как кора и сердцевина, должны были образовать единый ствол. Именование «софисты» не должно вести наблюдателя к ложному выводу, будто их новоустановления были обретены на путях мысли и в поисках мудрости: как раз иррациональная, вязкая земная почва придавала им силы и порождала их замыслы, и лишь ради самосохранения, оправдания, лишь для порядка вдавались они в вопросы познания и науки. Если это древнейшее, порождаемое жизнью брожение, никогда не остававшееся всего лишь реакцией на что бы то ни было, каковое, возможно, имело свое начало, — но никоим образом не основу и не исток, — в национальном подъеме, крепнувшем народовластии и контактах с Азией, мы будем сравнивать с подобными ему, то только неправильно его истолкуем, ибо даже грандиозное родственное движение Древнего Рима уже не питалось, как оно, созидательными силами, а все позднейшие были лишь ответными, несамостоятельными. Но это частичное высвобождение инстинктов из жизненного целого нельзя списать и на то, что таким способом (особенно в проводимом Гиппием Элидским различении между physis и nomos) будто бы утверждало себя естественное право; ведь в этом не было необходимости, пока «неписаные законы», будучи признаны в правовой жизни, это право гарантировали:

Не знала я, что твой приказ всесилен

И что посмеет человек нарушить

Закон богов, не писанный, но прочный.[30]

Даже благоговение перед тем, какой жизненной силой был пропитан сам этот греческий распад, не может скрыть от нас, что повсюду происходило только разложение форм, а не их образование, что высвобождение инстинктов из их прежней сопряженности с законом высвободило также и Я из той общности, каковая поддерживалась, лишь пока инстинкты обуздывались законом, пока законом регулировался их рост, и что, когда инстинкт сделался единственным законом, народное единство, почва греческого величия, было попрано в угоду личному произволу. Именно так трактовалось софистами до сих пор всех восхищающее изречение Протагора «Человек есть мера всех вещей», коему позднее стала несправедливо приписываться большая глубина: не герой, не возвеститель божественного провидения и не носитель владычественной воли становится господином меры, а тот, кто уже не подзаконен никакому более объемлющему единству, кто свободно парит и ни за что не ответственен, — тот делается распорядителем произвола. Если усердно-деловитое, популяризирующее просвещение софистов, переступая через все местные особенности и смешивая по-разному складывавшиеся обстоятельства греческих государств, если осуществляемая ими в расчете только на деньги, а не на способности учеников продажа знания о том, как стать вождем в государстве, не смогли предотвратить того, что эти Протагоровы слова впоследствии до неузнаваемости углубили свое значение, то этого должно было достичь добавление в «Теэтете», звучащее, несомненно,[31] в духе самого Протагора: «Разве не то он имеет в виду, что какой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть, а какой тебе, такова она для тебя; ведь и ты тоже человек, как и я, не так ли?»[32]

Такое проституирование понятия меры, отнимающее у него принудительную силу во всяком росте и формировании, прискорбным образом сочетается с учением о познании, согласно которому действительной мерой последнего становится чувственное восприятие единичного человека, смутное ощущение предметов, целиком остающееся в плену бессвязности телесного: «Вне восприятия человек — ничто». Применяя к учению о восприятии Гераклитово движение, Платон указывает на разрушительные для всякой формы (и всякого полагания вообще) последствия такого дробления духовного целого, основанного на чувствах, — его превращения во всего лишь сумму случайностей и вещественных данных, сменяющих друг друга в чувственном восприятии: тут предстояние предмета теряет свое стояние и остается в стадии простого пред, повисая в таком отношении к духу, которое не поддается никакому определению;[33] ему не отведено даже никакое пространство, эта особая базисная форма пластического способа воплощения, столь характерного для греков,[34] и сам дух утрачивает непререкаемую надежность тождественного суждения.[35] Чувствам же, — а ведь вне совокупного результата их деятельности человек не может считаться человеком, — свойственно не бытие, но всегда лишь становление; они суть лишь потенции воспринимающего,