Платон. Его гештальт - [15]
Притупленному четырьмя веками обез-душивания, сужения или опошляющего расширения духу нынешнего времени трудно ощутить живой смысл и порождающую мощь этих определений гипотезы и идеи, их принуждающую силу, заставлявшую принимать тот или иной вид прибывающий поток греческой жизни, и поэтому мы, стремясь предохранить себя от исследовательского толкования и связать гипотетическую идею только с изначальной формой греческой меры, хотим заявить лишь следующее: хотя Сократ и спас Протагорово изречение «Человек есть мера всех вещей» от вышеупомянутого проституирования, которое, упразднив всякую иерархию служения, даже самому ничтожному из людей давало право считать себя мерой для себя самого и для других («Ведь и ты тоже человек, как и я»), он в то же время в острой борьбе с бесчестием, наносимым таким образом всякому господству, провозгласил свой «эйдос» как вечно действенную, чересчур статическую меру, и потому только превзошедший его ученик, взирая на своего учителя, сумел осуществить правильный синтез: в подъемах и падениях эпох мерой, каждый раз основополагающей для царства его собственной эпохи, становится великий человек, носитель властительной воли; ибо всякая мера есть гипотеза более великого ума и сохраняет силу, пока ведет наверх к божественному: «А когда потребуется оправдать само основание, ты сделаешь это точно так же — положишь в основу другое, лучшее в сравнении с первым, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлетворительного».[79]Вот это «удовлетворительное» — а именно о нем идет речь в конце шестой книги «Государства» — и есть agathon, благородство богочеловека. Пока времена и их вожди-гипотезы, описывая более или менее тесные круги вокруг этого ядра, питающего их рост, в состоянии проникнуть к нему, они существуют по праву, но как только они распыляются в более широких кругах, — тот, кто проникает глубже их, обязан разжечь пожар и начать войну:
И образ в коем небо вы молили От вас произошел столь грозен и велик Не плачь о том что вы ему ссудили.[80]
С этой фундаментальной чертой гипотетической меры согласуется суждение Гёте о Платоне:
Платон относится к миру как блаженный дух, которому угодно погостить в нем некоторое время. Для него дело идет не столько о том, чтобы познакомиться с миром, ибо он его уже предполагает, сколько дружески поделиться с ним тем, что он принес с собой и что так необходимо миру. Он проникает в глубины больше для того, чтобы заполнить их своим существом, чем для того, чтобы исследовать их.[81]
Совместное интуитивное усмотрение гипотетической идеи — еще строже, чем Сократово видение эйдоса, — исключает из способов рассмотрения мира расчленяющее аналитическое мышление, преобразует эпа-гогию в синагогию и взращивает драгоценнейший плод. И поскольку идея дает таким образом надлежащий ответ на вопрос-загадку, рождающуюся со всяким новым духовным творением, постольку исчезает замеченное и порицаемое многими, но лишь кажущееся противоречие, заключающееся в том, что для любой чистой духовности идея становится причиной вещей, причем не только действующей,[82] но и конечной, а всякую другую Платон отвергает.[83] Ведь коль скоро для духа ничто не обладает бытием, кроме того, что возникает из него самого, коль скоро строение жизни может быть возведено только на фундаменте собственных основоположений, то отсюда необходимо следует, что идея предстает одновременно и как материнское лоно жизни, и как ее смысл, что она становится динамической: «Признаешь ли ты познание некой способностью (dynamis) или к какому роду ты его отнесешь? — К этому, ответил он, это самая мощная из всех способностей».[84]
Дух предстает преображенным по всему фронту: если прорыв инстинктов из обуздывавших их рамок закона надлежало унять восстановлением последнего в качестве наистрожайшей нормы и жертвовать скорее жизнью, чем законом, — за это Сократ принял такую смерть, и именно тут кроется временной смысл этого мифа, — то теперь закон как гипотеза, или мера, оказывается вновь вовлечен в рост органической жизни, теперь он динамичен и лишен предметного содержания, но и не превращается в пустую мертвую форму, а становится колеей и путем, по которым образы бытия выходят на свет из хаотических недр.
Духовное движение от эйдоса к идее[85]становится богаче не только по содержанию и направлению, но и по объему: Сократа местности и деревья ничему не хотели научить, а только люди в городе;[86] ведь потребность защитить и гарантировать меру высокой человечности привела к тому, что человека пришлось извлечь из его взаимосвязи с миром, чтобы таким сужением русла новой силы усилить ее приток, тогда как его не столь стесненному обстоятельствами ученику спокойное владение наследством позволяло вновь вовлечь уже укрепленного человека в космос, и потому рядом с идеями человеческого достоинства и красоты появляются математические идеи величины и тождества, а позднее даже вещественные — стола и постели.
До сих пор, рассматривая идею исключительно как гипотезу, мы вполне сознавали, насколько жестко поздний Платон противоречит этому особенно в «Тимее», но также уже и в «Федре», где идеи трактуются как вещественные сущности, возвышающиеся над всеми временными человеческими установлениями и мерами и порождаемые скорее божественным, нежели человеческим духом. Предшествующие толкователи обнаружили свою несостоятельность перед этим двойственным ликом идеи, поскольку обращались лишь к одной из его сторон, все равно, придерживались ли они, вслед за Аристотелем, более поверхностной значимости идей как особых самостоятельных сущностей или же, вдаваясь глубже, раскрывали идею исключительно как гипотезу [как, например, Марбургская школа, весьма основательная, но разрушающая гештальт]. Некоторые исследователи кое-где, возможно, и намекали, что оба лика идеи принадлежат одной и той же голове,
