Платформа - [21]

Однако я не чувствовал себя особенно виноватым. Я знал, что грешен в глазах церкви, но у меня было представление о том, каково должно приходиться грешнику – пламя во снах, осуждающий голос Бога в голове, телесные страдания, – и ничего этого со мной не случилось. Я анализировал свою веру и делал первые шаги к тому, чтобы ее отбросить.

Но, с точки зрения Пеллонхорка, я был теперь так же виновен, как и он, и это укрепило нашу дружбу. Я стал единственным, с кем он мог поговорить о своей вине и об адских мучениях. А адские мучения, как я скоро понял, занимали его очень сильно.

Но мы, конечно, говорили не только о грехе. Когда Пеллонхорк был в особенно хорошем настроении, я рискнул спросить, чем занимается его отец.

– Он ничем не занимается. За него всем занимаются другие. Он просто говорит им, что делать.

– Как священник, – сказал я. Мы удалялись от поселка. Было возгрешенье, и в голове у меня вертелась утренняя проповедь, обычная смесь набожности и угроз, которые переставали меня пугать. Мы с Пеллонхорком направлялись к пустоши за пурпурными холмами, где можно было найти муравейники, чтобы тыкать в них палками, и поселковые отстойники, чтобы кидаться в них чем попало.

– Не совсем. Он криминал. Он иногда приказывает убивать людей. Он лучший криминал в Системе. Порносферу видел? Он ей управляет. – Пеллонхорк ускорился, размахивая руками, высоко подпрыгивая и притворяясь птицей.

Я догнал его.

– Он ей управляет?

– Может, не всей порносферой, – сказал он, – но и другими штуками тоже. Твой папа на него работает.

– Мой папа людей не убивает.

– А мой папа говорит, что твой слишком глубоко завяз, чтобы уйти, что бы там ни думала твоя мама. Я сам слышал. Смотри, вон он. – Он подобрал палку, подошел к высокому муравейнику и достал из кармана ножик, чтобы ее заточить. Ему потребовалось три стремительных движения ножа. Даже в том возрасте он был силен и сосредоточен. – Вот, держи.

– Что значит «слишком глубоко завяз»?

– Не знаю. Я просто это слышал. Держи палку, Алеф.

Я взял ее. Он подобрал вторую и тоже ее заострил.

– Еще он говорит, что твой папа полезный. И он ему доверяет. Это хорошо. Он почти никому не доверяет. Наверное, поэтому мы сюда и прилетели. В других местах сейчас не безопасно. Здесь мне безопаснее, хотя я и люблю папу. И мама тоже. – Он посмотрел на меня так, словно я собирался в этом усомниться.

Мы умолкли, чтобы сберечь дыхание. Муравейник был выше наших голов. Мы принялись раскапывать этот твердый конус из слюны и земли. Вскоре он начал гудеть – муравьи подавали дрожащий сигнал тревоги. Пеллонхорк работал над заметным бугром в боку муравейника, а я тянулся вверх и чертил окружность, намереваясь сшибить верхушку. Труд поглотил меня с головой.

– Алеф! – взвизгнул Пеллонхорк.

Я остановился и увидел, что его палка внезапно провалилась в бугор, и Пеллонхорк, потеряв равновесие, упал на муравейник. Потом, спотыкаясь и размахивая палкой, отшатнулся прочь. На его руку забрались муравьи, они кусали и жалили. Я бросился стряхивать их с него, и они переползли на меня. Боль была немедленной и ужасной, и я закричал. Не знаю, сколько времени мы скребли и колотили друг друга, но в конце концов с муравьями было покончено.

Пеллонхорк уселся и громко захохотал.

– Над чем смеешься? – спросил я.

– Над тобой. – Он передразнил мой крик.

– Боль была адская, – сказал я.

Его лицо утратило выражение. Он воткнул свою палку в землю.

– Не адская, – сказал Пеллонхорк тихо. – Ты разве отца Благодатного не слушаешь? Не бывает такой боли, как в аду.

– Может, и не бывает, но смеяться надо мной не надо. Мне было больно. Это не смешно.

– А по-моему, смешно. Мне так кажется. И вообще, ты о боли ничего не знаешь.

– А ты знаешь?

Он скрестил ноги, вытащил палку и уперся острием в ладонь, в мягкий ее центр, так что оно продавило кожу.

– Посмотрим. – Он покачал палку и стал на нее налегать, втянув голову в плечи. – Давай узнаем о боли. Мне с тобой это сделать, Алеф, или с собой? С кем из нас?

В голосе его прорезалась глубинная угроза. Я отошел назад и сказал, пытаясь отшутиться:

– Не дури.

Он немедленно вскочил, опрокинул меня и уткнул лицом в землю. Я пытался его оттолкнуть и подняться, но он выбил из-под меня локоть и вывернул мне правую руку, заломив ее так, что чуть не вырвал из сустава. Я закричал.

– Заткнись, это ерунда. – Он меня не отпустил, но уселся поровнее и поудобнее, удерживая мою руку в захвате. Вместе с болью я ощущал его спокойствие. Оно пугало. – Разожми кулак, Алеф. Разожми, а то я тебе пальцы сломаю. Правда сломаю.

Он оседлал мои лопатки и прижимал мою руку к земле, уперев ботинок в локоть. Я едва дышал. Голова у меня была повернута вбок, так что я видел лишь свою левую руку, которая была вполне свободна, вот только делать ей я ничего не мог – разве что царапать землю.

– Разожми его, Алеф.

Я разжал. Не говоря ни слова. И почувствовал, как острая палка коснулась ладони, вызывая чесотку.

– Ты или я, Алеф. Думаешь, ты знаешь что-то про боль? Тогда кому она достанется? Выбирай.

Пока я пытался глотнуть воздуха, чтобы заговорить, вес Пеллонхорка сместился, и он вжал палку мне в руку. Боль стала невыносимой сразу же. Я закричал: