Пламя - [12]

В работах столь известных мастеров научной фантастики, как Жюль Верн, Г.Дж. Уэллс и М.Ф. Шил, произведения которых, с «невырезанным» из них расизмом, издавали даже еврейские фирмы, встречались и гораздо более нелицеприятные суждения о евреях. Но что это меняло? В те времена это было таким же естественным, как дыхание, даже среди писателей, и мало кто об этом задумывался.

Но Олафу Стэплдону суждено было пережить необычайный момент истины. В 1939 году он какое-то время являлся штатным сотрудником Ливерпульского университета — заменял заболевшего преподавателя. Декан собрал у себя весь коллектив и объявил, что немцы размышляют над будущим евреев Австрии и Германии, и можно попытаться спасти шесть еврейских студентов из Вены. Несмотря на то, что им осталось всего несколько месяцев до выпускных экзаменов, некоторым из них уже объявили, что окончить университет им не позволят, и теперь они отчаянно пытаются спастись, выехав из страны. Имеются ли желающие приютить у себя этих студентов на несколько недель?

Стэплдон предложил свои услуги. Девушка-беженка из Вены, которая уже жила в семье профессора Сайми из Ливерпульского университета, как оказалась, дружила с одним из этих студентов, Вольфгангом Брюком: она предложила его кандидатуру. Вообще говоря, Брюк не был евреем по религии, но так евреями были его бабушка и дедушка, Венское высшее техническое училище проинформировало его о том, что закончить обучение ему не позволят. Родители Брюка родились евреями, но затем обратились в лютеранство. Его мать умерла, когда он был еще ребенком, но отец, инженер-строитель, был отправлен в концентрационный лагерь. (Чудом выжив, он остался в Австрии после войны).

Брюк появился в доме Стэплдона в марте 1939 года. Стэплдон тем временем подписал гарантийное обязательство, по условиям которого он соглашался взять Брюка под личную опеку. Хотя Брюк был несказанно рад тому, что ему удалось сбежать от нацистской тирании, к его чувству облегчения все же примешивалось беспокойство за остальных членов семьи, которые по-прежнему находились во власти нацистов. Он поверхностно знал английский, который изучал в школе, ни и этих его знаний оказалось достаточно, чтобы он мог объясняться. Ему было двадцать четыре — невысокий юноша, скромный и застенчивый. С родными детьми Стэплдона он поладил с самого начала; Мэри, которой было восемнадцать, жила тогда с родителями, и Брюк описывал ее как умную, отзывчивую и очень женственную девушку. Пятнадцатилетний Джон обучался в школе-интернате. Когда он вернулся, Брюк нашел его не слишком разговорчивым, но приятным и добродушным парнем.

Брюк подтвердил все то, что я знал о Стэплдоне из других источников. «С ним можно было поговорить о чем угодно, — сказал он. — Так или иначе, он всегда казался заинтересованным и внимательным. Он обладал прекрасным чувством юмора — фактически, его глаза почти все время искрились озорными огоньками. Было неважно, желаешь ли ты обсудить с ним какую-нибудь интеллектуальную тему или просто обменяться шутками — он спокойно подстраивался к любой ситуации. Что до его отношений с семьей — и я сейчас излагаю лишь факты, забыв на минутку о нашей с ним дружбе, — то они были совершенно необыкновенными. С Агнес, его женой, они жили душа в душу: вместе гуляли, плавали, она проявляла большой интерес к его работе, а он — к ее. Его отношения с детьми были просто превосходными. Он говорил с ними как с взрослыми и равными, никогда не критиковал их. Я ни разу не слышал, чтобы он повысил на них голос.

К Агнес Стэплдон я относился как к матери. Моя собственная умерла, когда я был еще совсем маленьким, и когда я только появился в доме Стэплдонов, чувствовал себя одиноким и немного растерянным. Но со мной с первого же дня обходились как с членом семьи, практически я стал приемным сыном.

Когда я приехал в Англию, Стэплдон строил новый дом — на Саймонз-Филд, в месте, которое сам же и выбрал. Дом располагался примерно в ста ярдах от ближайшей дороги, от которой к нему вели ухабистая тропинка и подъездная аллея. Окнами он выходил на океан и был окружен несколькими акрами земли. Бывало, я помогал ему раскапывать жесткую, целинную землю, и, должен признаться, эта работа приносила мне огромное удовольствие».

По британским стандартам этот дом был большим. В нем имелась просторная кухня и примыкающая к ней кладовая, почти столь же вместительная. Они должным образом оборудованы, правда, саму обстановку в них я не описал бы как современную. Чрезвычайно просторные столовая и гостиная (это смежные комнаты) выглядят весьма необычно из-за широких венецианских окон, которые занимают две боковые стены столовой и всю длину гостиной и выходят на море. Холл нижнего этажа тянется по всей длине дома. Как и к большинству нынешних частных владений, к дому пристроен гараж.

На втором этаже по всей длине дома бежит вереница спален. В некоторых из них имеются умывальники с горячей и холодной водопроводной водой. В одном из концов дома, над столовой, располагается средних размеров комната, служившая Стэплдону рабочим помещением. Две ее стены заняты широкими венецианскими окнами, оставшиеся две — научной библиотекой, альбомами для наклеивания вырезок, дневниками, блокнотами, досье и рукописями — всё по-прежнему на месте. Здесь же, на одной из стен, висит цветной портрет Стэплдона; еще один расположился в холле, рядом с дверью. По словам Брюка, Стэплдон работал в этой комнате каждое утро.