Пламя над тундрой - [49]

— Да, я это говорил. — Аренс смотрел на Олафа в упор. Рука его сильная, мозолистая крепко сжала кепку. — Так я думаю!

— Мне наплевать, что вы думаете. — Свенсон уже не владел собой. — Я прикажу вас за бунт заковать в кандалы и посадить в канатный ящик.

Волтер пожал плечами.

— Я только ответил на ваши вопросы. Бунта нет. И команда не позволит надеть на меня кандалы. Так вы можете любого сунуть в канатный ящик. А в нем чертовски неудобно.

— Вон! — рявкнул Свенсон.

Олаф смотрел, как повернулась и застыла дверная ручка. Потом налил себе коньяку и залпом выпил рюмку. К нему подошел Стайн и спокойно сказал:

— Теперь вы убедились, что на борту у вас большевик! Конечно, на кочегара можно надеть цепи или же пустить ему и затылок пулю, но это было бы опасно, неразумно. В команде найдутся его сторонники. К тому же мы не знаем, что сейчас происходит в Ново-Мариинске. Возможно, там переменилась власть, ее взяли большевики. Они способны из-за простого матроса шум поднять.

— Кочегара уберем тихо! Я сам!

Теперь слова Стайна не вызывали у Свенсона неприятного ощущения.

Свенсон молчал, снова выпил рюмку. Он не мог избавиться от мысли, что в словесной схватке кочегар победил и сейчас, наверное, рассказывает об этом в матросском кубрике…

Аренса на палубе встретила ночь. Вахтенный остановил его у спардека:

— Кэп угостил ромом?

— Обещал, — ответил Волтер.

Моряки раскурили трубки. Вахтенный, сделав несколько затяжек, не мог сдержать своего любопытства.

— Значит, босс в любви объяснялся?

Кочегар подумал, что он обязан немедленно сообщить товарищам о случившемся. Иначе они могут неправильно истолковать его вызов к хозяину шхуны. А он передаст разговор, и у моряков будет больше интереса к событиям в России.

— Идем в кубрик, — пригласил Волтер. — Я всем повторю песнь Свенсона.

Свободные от вахты моряки лежали на койках, лениво переговаривались. Двое сидели за починкой одежды. Вызов Волтера к хозяину шхуны всех заинтересовал, и матросы ждали его возвращения. Когда Аренс вошел в кубрик, разговоры смолкли.

Аренс сел за стол и, вытянув перед собой руки, сжал их в кулаки:

— Слушайте, парни!

Матросы насторожились: одни приподнялись на койках, опершись на локоть, другие, на верхних койках, свесили головы, третьи потянулись к столу. Голос, выражение лица Волтера, его горевшие глаза говорили о том, что произошло что-то необычное.

— Свенсон обещал надеть на меня стальные браслеты и посадить в канатный ящик.

— За что? Может, у него белая горячка началась? — Матрос, штопавший носок, широко осклабился и добавил: — Или решил поупражняться?

— Наверное, в полицию пойдет служить! — подхватил молодой штурвальный.

— Совсем спятил.

Матросы засыпали Аренса шутливыми замечаниями, все еще не веря, что он говорит правду. Волтер движением руки остановил их:

— Я вам не раз говорил о русских и их революции. Многих из вас это интересовало, как акулу игра на мандолине. Свенсону, да и тому, что сел в Номе, эти разговоры, как быку красный плащ…

Матросы не перебивали Волтера, только изредка отпускали ругань в адрес Свенсона да усиленно сопели трубками. Дым висел в кубрике плотными слоями. Когда Аренс умолк, старый моряк, латавший рубашку, сказал:

— Правильно ответил ты боссу. Мало ли что говорят моряки после вахты в кубрике. Эти разговоры не для мостика. А стальные браслеты Свенсон пусть побережет, не звенит ими. Они могут и на его руках замкнуться.

— Верно говоришь, Томас, — сердито загудели матросы. — «Нанук» не плавучая тюрьма.

Еще недавно незнакомые, чужие друг другу, моряки сейчас стали ближе, и каждый из них воспринял угрозу Олафа кочегару, как угрозу себе, и готов был защитить Волтера.

3

Антон молчал. Пытки, голод, жажда не могли заставить его назвать имена товарищей, адреса. А это было не так просто и легко. В минуты сильной боли, когда его тело жгли, рвали, кололи, имена, адреса всплывали из темных глубин памяти какими-то огромными багровыми пылающими буквами. Они были почти ощутимы, они так и рвались наружу, и тогда Антон крепче сжимал зубы, все свое внимание обращал на разбитые губы, следил, чтобы они не дрогнули, не раскрылись; не произнесли ни одного слова. Эта внутренняя борьба была для Антона тяжелее, мучительнее, отнимала больше сил, чем все изощренные истязания колчаковцев. Мохову иногда даже казалось, что они-то и помогают ему молчать.

— Он уже перестал считать, сколько раз его таскали в глухую комнату пыток. Да и нужно ли было считать? Главное — молчать, молчать… И когда после полуночи вновь с противным скрежетом отворили железную дверь камеры, Антон, как обычно, весь ушел в себя. После окрика он с трудом поднялся с мешковины, на которой лежал, и, покачиваясь от слабости, двинулся к двери. Переступив порог, он чуть не упал. Яркий свет лампочки ударил в глаза так сильно, что он зажмурился и неверно ступил. Его подхватил под руку солдат и шепнул:

— Держись. Немного осталось. Ну…

Антон сначала не понял, о чем говорит солдат, но когда его провели мимо комнаты, где допрашивали, по лестнице вывели во двор, Антон понял, что значили слова: «Немного осталось»…

Это конец. Но мысль о смерти не взволновала его. Антон глубоко дышал. Свежий воздух ночи казался необычайно вкусным, кружил голову. Лениво моросил мелкий дождичек. Он приятно охлаждал пылавшее истерзанное тело. Антон подставил лицо и с наслаждением чувствовал на нем капли прохладной воды.