Пламя и ветер - [47]

Хлум снова вскипел. Он бросил гневный взгляд на заплаканную жену, словно она была в чем-то виновата перед его сестрой.

— Получается, что эта твоя церковь служит только знати да богатеям, а не простому народу, — заключил он.

— Что значит — моя? А разве не твоя тоже?

— Верно, и моя. Только ты веришь черным сутанам, а я нет. Я верю только тому, что сам понимаю.

— Священникам я не верю, — вся дрожа, прошептала Мария. — Я верю только господу богу.

— А сама только и знаешь, что жертвуешь попам да иконы покупаешь. Вот еще одну купила. Мало их у нас, что ли?

— Да ведь это святая троица, — жалобно возразила жена.

— У нас в доме, куда ни сунься, иконы. Тошно уж глядеть на эти постные рожи.

— Умоляю тебя, Иозеф, не кощунствуй! — в отчаянье воскликнула Мария, всплеснув руками.

Хлум замолк и больше не проронил ни слова.

Он сел обедать, но даже не замечал, что ест. Только через некоторое время он, уже спокойным голосом, осведомился, где Петршик.

— Я думала, он пошел с тобой, — сказала жена, утирая слезы.

— Ах, паршивец! — рассердился Хлум.

Значит, он еще зол? А на кого, собственно говоря? Но вот он уже улыбнулся, взглянул на Марию, подошел к ней, погладил по голове.

— А впрочем, — сказал он, улыбнувшись, и глаза его просияли, — хороший у нас сынишка, верно?

Детство Петршика было точно таким, как у любого мальчишки в небольшом городке. С утра до вечера одно в голове: игры. Весной мальчуганы убегали за город, в луга, бродили по холмам, пускали на ручьях лодочки из коры, отрывали жукам крылья и ловили бабочек. Они дразнили городских дурачков, мазали мелом стены и с упоением швыряли камнями в чужие ворота, а иной раз и в окна.

Мастер Чешпиво построил у себя во дворе, на задах, из всяких строительных обрезков сарай, сложил там инструмент и дрова.

Вот где было чудесное местечко для игр, скрытое от взглядов взрослых!

Кристинка Лашкова принесла старое бабушкино платье, нарядилась в него и изображала старуху с клюкой. Или, разукрасив голову стружками, превращалась в принцессу Златоцветку, а все дети должны были прислуживать ей — ведь она особа королевской крови. Сватомир Чешпиво был ее главным слугой, принцесса помыкала им, как ей вздумается, могла и побить, а он не смел перечить, даже пикнуть.

Летом дети под присмотром Барушки Тырпекловой, старшей служанки Хлумовых, часто ходили гулять в лес.

Сколько занятных букашек попадалось им на межах и в канавах, сколько птичек в кустах! А где-то высоко-высоко, в бездне голубого неба, заливался жаворонок.

Сегодня Петршик один убежал за город. Он не подумал о том, что его хватятся дома, будут искать. Это ему и в голову не пришло. Он отправился к ручью с манящим названием Сладовка, что течет у подножья холма. На холме растет несколько одиноких березок, над ними клубятся облака. Ручей поет свою песню, в его омутах отражается скалистый холм, листва и цветы деревьев, необъятная ширь неба и облака, в трепещущих волнах, переливаясь, полощется солнце. Нет, это не солнце, это огненный конь, который встает на дыбы и скачет по небосводу, скачет и в этом ручье, а может, и где-то глубоко под землей!

Скачи, скачи на радость детям и всему миру!

Ведь мир создан на радость детям и всем людям!

А что такое мир, Петршик? Разве ты можешь объяснить? Ты ведь этого не знаешь, малыш, ничего не знаешь, ты еще маленький.

Мир — это вон та прозрачная струящаяся вода, это дуплистая ива на берегу и птичка, что перелетела с берега на берег, мир — это шелест травы, песня ветра, сладкий аромат цветущего шиповника и мерцающий блеск горячего песка. Мир — это люди и звери. И твое сердце, о котором ты еще и понятия не имеешь.

Вот ты снова глядишь в небо, Петршик, глядишь, затаив дыхание. Ты здесь один под необозримым небом.

Чего же ты вдруг испугался, малыш? Почему вдруг расплакался? Почему, всхлипывая, побежал обратно, туда, откуда пришел? Кто испугал тебя?

Мальчику вдруг страшно захотелось домой. Домой, домой, домой!

Дома Петршику влетело. Мать стукнула его поварешкой: где тебя носит, мало ли что может случиться? Петршик горько расплакался, больше от огорчения, чем от боли. За что мать его обижает? Что он сделал дурного?

Но обида скоро забылась. Мальчик нашел дощечку и большим пекарским ножом стал вырезать из нее какую-то игрушку.

Отец с радостью наблюдал за его маленькими руками.

«Мальчишка смекалист, — думал он, ухмыляясь в бороду. — Только станет ли пекарем... До чего ж это собачье ремесло!»

И Хлуму снова вспомнились нелегкие годы ученичества.

Незаметно летит время! Оторвется человек от работы — если она есть и, смотря по тому, везет ему в жизни или нет, порадуется или посетует, что время промелькнуло быстро. А оно, равнодушное к желаниям людей, все летит и летит...

В сочельник разнеслась весть, что померла Рейголиха.

— Что посеешь, то и пожнешь, — сказали по этому поводу многие раньковчанки, а другие, услышав о смерти нищенки, искренне всплакнули.

Ну и, конечно, все снова заговорили о несчастной судьбе этой еще не старой женщины.

Кто был отцом ее близнецов, Франтишека и Иозефа, — так мать назвала их в честь государя императора, — осталось тайной: подозреваемых, как говорили, было слишком много, поэтому священник, заполняя метрики, написал: «Отец неизвестен».