Пламя и ветер - [41]

— А Рейнек-то! И чего лезет в компанию к этим пройдохам?

— Слыхал я, что он уже вот-вот по миру пойдет.

— А чего ж удивляться? Он только и знает, что ночи напролет в карты режется.

— А Лихновский? Слыхали, он покупает усадьбу? Как бишь она называется? Та, что близ Жирнице. Старе Седло!

— Кто, кто? — переспросил Чешпиво, который не следил за разговором.

— Надо слушать, кум! — притворно рассердился Трезал. — Мы же ясно говорим: Лихновский купил Старе Седло.

— Ого-го! — воскликнул Чешпиво. — Ну как же, знаю! Усадьба, дай бог всякому.

— Целое поместье!

— Этот Лихновский — польский еврей, — объявил Чешпиво. — Они выкресты.

— Спятил ты, Чешпиво, в каждом видишь еврея.

— Подозрителен мне его нос. Уж больно длинный. Голову даю на отсечение, что его предки...

— Ходить тебе без головы! Его отец, не то дед, точно не знаю, был поляк, он у нас обосновался, когда в Польше разгромили революцию. Тогда к нам бежало много поляков, а то царские казаки забили бы их нагайками до смерти. После от нас кое-кто из них перебрался во Францию, а Лихновские остались.

— Гм.. — Чешпиво недоверчиво покачал головой.

— А может быть, он даже шляхтич?

— А как же! Шляхтич, сразу видно! — Трезал выпустил дым из трубочки. — Панские замашки, охотник до дворовых девок, ха-ха! Выбирает самых смазливых!

— Да уж, конечно, не старух, — усмехнулся Хлум.

— Как ваш Петршик? — осведомился у него Фассати, когда пекарь расплачивался за пиво.

— Озорует, что ему еще делать! — добродушно отозвался Хлум. — А как Клара?

— Моя баловница? — так же весело ответил Фассати. — Начала учиться музыке, ходит на уроки к мадемуазель Краткой. Делает успехи, она у меня способная. Мадемуазель говорит, что надо потом послать ее в Прагу, в музыкальную школу. Но я думаю, что это обошлось бы слишком дорого, да и девочка оторвется от семьи, слава ей вскружит голову, собьется, пожалуй, с пути. А что слава? — продолжал он насмешливо. — Слава, слава! Все равно что дым в небе. Нет, уж лучше не надо. Поучится у мадемуазель Краткой, и довольно. Дома этого вполне хватит... А мальчишкам моим живется неплохо, ну, сами знаете, мальчишки есть мальчишки, непутевый народ. Впрочем, у Рудольфа хорошая смекалка в торговом деле, а Виктор знает толк в сельском хозяйстве.

Хлум кивал головой в знак согласия, а сам думал о словах Фассати не больше, чем о прошлогоднем снеге, и поспешил уйти: за игорным столом снова вспыхнула ссора, кто-то швырнул колоду, послышалась брань, пререкания, смех и удары кулаком по столу.

На сей раз картежники окончательно бросили игру и встали с мест.

— Мне пора в суд, — громко воскликнул Лихновский, нахлобучивая шляпу набекрень. — Чуть было я не забыл, мне же пора в суд! — и с тростью в руке устремился к выходу.

— Как сгребет банк, так ему всегда пора в суд, — бушевал Пухерный. — Небось, как проигрывал, в суд не спешил.

— Такого барина и суд подождет! — вставил Трезал, ухмыляясь в рыжие усы.

Игроки потягивались и протирали глаза, словно встали после тяжелого сна. Они щурились от солнечного света, разглаживали усы. Лбы у них были потные, жилеты замусоленные, и запах от них шел какой-то затхлый, как от сырой стены.

— Наигрались вдоволь? — добродушно осведомился Грдличка.

— Благодарение создателю, я не проиграл, пан Грдличка, — отозвался Пухерный, и его толстые губы расплылись в улыбке.

— Да, уж вы никогда не проиграете! — не без иронии вставил Трезал.

— Вот пан Рейнек, видать, в проигрыше, верно? — сказал Чешпиво. — Это у вас на лице написано.

— А вам обязательно нужно знать? — огрызнулся тот. — Сегодня в самом деле... обобрали меня... а больше всех Сточеса. — Рейнек бодрился, но физиономия у него была хмурая и измученная. — Уж если сказать правду, больше всего в выигрыше пан Лихновский. Ему и пан Пухерный проиграл.

— Сегодня проиграю я, завтра он, так оно и сравняется, — сказал Голман.

— Вот уж не сказал бы, — возразил Рейнек.

— Ох, и проголодался я! Что бы такое съесть? — продолжал Голман, поглаживая живот. — Куда запропастился этот волосатый Фассати? Когда нужно, его всегда нет. — Голман провел рукой по потной голове, покрытой редкими волосами. — Вы уже домой, Пухерный?

— Пора, разве нет? — отозвался хлеботорговец и чихнул. — Ну вот, подхватил насморк! И ревматизм меня забирает.

— Где же, черт дери, этот Волосатый? — закричал Голман.

— У вас, видно, глаза запорошило, я здесь, — отозвался Фассати. — Получаю тут с гостей.

— А Хлум уже ушел? Ах черт, он мне был нужен, — спохватился Пухерный. — Нужен по частному дельцу.

— А у вас бывает время и на частное дельце, пан Пухерный? — спросил Трезал.

— А как же! — зевнув сказал Голман. — Для амурных дел у нашего брата всегда найдется минутка-другая.

Дородный купец хихикнул, но тотчас сделал серьезное лицо.

— Подумать только, Селигер-то? А? Подумать только!

5

На двор семейства Чешпиво стала приходить играть в песке Кристинка, дочка вдовы Лашковой, молочницы, замурзанная девчонка, такая бойкая, что сладу нет. Она сыпала детям песок за шиворот, отнимала у них игрушки, бранилась, а когда ей грозила нахлобучка, врала и все сваливала на других.