Пламенная роза Тюдоров - [39]

– Я выбрала желтую, это мой любимый цвет, цвет лютиков, на которых у реки мы впервые любили друг друга, лежа на молодой весенней траве, под голубым небом, – пояснила я.

Роберт подошел к моему туалетному столику и достал оттуда еще одну ленту, которую передал мне, одарив поцелуем.

– Возьми еще и розовую, цвета этих двух бутонов, что я так люблю ласкать и целовать и которые расцветают под моими пальцами и губами буйным цветом, – сказал он, потянувшись к моим соскам, просвечивающимся через тонкий лен рубашки.

К моему удивлению, художник оказался… женщиной! – ясноглазой цветущей фламандкой с соломенными волосами, уложенными в сложную прическу из покрытых лаком и переплетенных лентами косичек, от которых у меня голова шла кругом, когда я пыталась разглядеть их хитросплетения, найти начало и конец каждой из них. Я была потрясена – ведь должен был приехать мужчина. Знаю, звучит глупо, но тогда я и не знала, что женщины тоже бывают художниками. Мне казалось, что человек этой профессии, берущий в руки кисть, в нашем обществе непременно должен иметь член в штанах.

Слезы выступили у меня на глазах, когда Роберт стал распекать меня за невоспитанность, за то, что я «повела себя, словно необразованная крестьянка», знакомясь с нашей гостьей. Ее же он галантно взял под руку и попросил прощения за «столь очевидное отсутствие всяких манер» у своей жены, заверяя художницу, что «не все в этом доме – неотесанная деревенщина».

Но она добродушно рассмеялась. Очень мягко она протянула руку, взяла меня за подбородок и закрыла мне рот.

– Слишком хорошенький подбородок, чтобы так долго попирать им пол, будет жаль, если вы вдруг проглотите муху, уж лучше угоститесь конфетой, – сказала она по-английски с совершенно очаровательным акцентом.

Затем она открыла маленькую коробочку со сластями, висевшую на плетеном шнурке на ее талии, и, словно я и вправду была маленьким ребенком, вложила мне в рот медовый засахаренный фрукт. Пока я наслаждалась его вкусом, женщина показала мне миниатюру на крышке этой коробочки, на которой она изобразила своего сына Тобиаса.

Ее звали Лавиния Теерлинк[14], она специализировалась на миниатюрных портретах, которые писала крошечными, тончайшими кисточками, каких я прежде не видела. На фоне ее изящных ручек, мастерски управлявшихся с красками, мои собственные казались неуклюжими и огромными, как медвежьи лапы. Она показала мне свои краски: дорогую, но очень красивую голубую, изготовленную из ляпис-лазури, которой она любила рисовать фон для всех своих портретов, «это – словно подпись, только без слов», пояснила она, богатую зеленую, сделанную из измельченного малахита, и красную, из толченых насекомых, живущих в земле. Из последней еще делают кошениль, румяна, которыми придворные дамы так любят разрисовывать свои щеки. Она также показала мне длинную нить с нанизанными кусочками малахита и ляпис-лазури, которую она всегда носила с собой, чтобы не остаться внезапно без запаса драгоценной голубой или изысканной зеленой краски. В любой момент она могла снять с нити камень, измельчить его и получить нужный ей цвет.

Все это казалось мне чем-то невероятным, изумительным, настоящим чудом, и я целыми часами любовалась ее набросками и миниатюрами, как уже завершенными, так и теми, что художница еще не дописала. Я задавала ей уйму вопросов о том, как изготовляются краски и достигаются нужные для картины оттенки, о людях, чьи образы запечатлены ее талантливыми руками и крошечными кистями. Уверена, я сильно досаждала ей всеми этими расспросами, но она лишь улыбалась и уверяла меня, что это не так и что она искренне надеется, что сын ее станет таким же, как я, любознательным и полным энтузиазма, когда подрастет.

Я нервничала, позируя ей для портрета, но Лавиния успокаивала меня, рассказывая всякие истории о своей жизни, о длительных путешествиях и о людях, которых она встречала на своем пути и рисовала. Она поведала мне о том, что оставила отчий дом в Бельгии и прибыла в Англию после того, как Ганс Гольбейн отправился в мир иной, оставив двор Тюдоров без таланта, способного запечатлеть красоту придворных дам и кавалеров. При дворе она стала художницей его величества короля Генриха VIII, который платил ей «огромную сумму, целых сорок фунтов в год. Столько даже великий Гольбейн не получал!»

«Король-великан», как она прозвала Генриха, который и вправду сильно поправился и оплыл жиром в последние годы, был искренне очарован своей новой придворной художницей и назвал ее «фламандская фея» – потому что ее работы были невероятно миниатюрными, тонкими и чарующими. Он не раз повторял ей, что не будь он таким старым и слабым, то наверняка усадил бы ее к себе на колени.

Она написала портреты всех его детей, от драгоценного наследника престола Эдуарда, которого король окрестил «золотым мальчиком, сияющим во тьме», до набожной и благочестивой старой девы Марии и решительной Елизаветы с огненными волосами, которые запомнились Лавинии тем, что были великолепным фоном для ее бледного лица. «Уверена, эта девушка принесет в мир свет, – твердила Лавиния, – готова поставить на это последнюю свою кисточку!» От нее я узнала, что она написала и тот портрет принцессы, что мой супруг прятал в своем сундуке под льняными рубашками. «Понимаю, меня могут обвинить за такое в измене, – призналась Лавиния, – но именно она –