Пламенная роза Тюдоров - [40]
Она также написала портреты трех племянниц короля, сестер Грей – мрачной леди Джейн, находившей удовольствие лишь в чтении, тихой мышки, которая превращалась в свирепого льва, стоило лишь упомянуть при ней протестантскую веру; изящной и миниатюрной Кэтрин, принимавшейся стрелять глазками и вертеть юбками при виде любого живого существа в штанах и обожающей покорять мужские сердца; маленькой Марии (хоть об этом художницу не просили и никто не заплатил ей за эту работу), горбатой карлицы, которую стыдливо прятали ото всех ее опозоренные и разъяренные родители. Лавиния нарисовала ее по доброте душевной, чтобы девочка не чувствовала себя обделенной. «Миниатюрное также может быть прекрасным», – сказала ей художница, вручая портрет, за что леди Мария Грей вознаградила ее едва уловимой улыбкой, которую на ее лице видели немногие. Она даже сделала эскиз платья, которое, благодаря множеству оборок и кружев, прикрыло бы безобразный горб и сделало этот изъян изящной фигуры девочки менее заметным, посоветовав девочке «показывать этот эскиз портному всякий раз, когда будешь заказывать новые платья. Думаю, тебе подошел бы темно-бордовый бархат», – сказала она, считая, что этот цвет придаст светловолосой малышке «царственный вид».
Она начала с миниатюры, потому как времени оставалось мало, а Роберт хотел взять мой портрет с собой.
Я выбрала темное, но модное платье из блестящего атласа, который при разном освещении казался то черным, то небесно-голубым. Квадратный вырез корсажа был украшен широким, вышитым золотыми нитями узором. Из-под корсажа едва выглядывала рубашка из газовой ткани, край которой был расшит крошечными левкоями. Мои атласные подрукавники и юбки кремового цвета были отделаны богатым золотым кружевом, их также украшали вышитые солнечные лютики. Хотя я и знала, что ни рукава, ни юбки не поместятся на миниатюре, мне нравилось это платье, потому что оно напоминало мой подвенечный наряд, который я должна была надеть уже совсем скоро, чтобы позировать для портрета в полный рост.
На шее у меня висело длинное сверкающее ожерелье из цветов, сделанных из синих сапфиров и бриллиантов в золотой оправе. Его купил мне отец во время нашей поездки в Лондон, ставшей для меня первой и последней. Мне тогда было всего пять лет. К лифу я приколола брошь, которую он также купил мне в тот день, несмотря на неодобрение матери, недовольно поджавшей губы, когда я с радостью приняла этот подарок. Прелюбопытнейшая вещица – золотой диск, покрытый орнаментом и похожий на старинную монету или круглый щит, посередине украшенный вырезанным из оникса профилем Юлия Цезаря с его выдающимся носом и короной в форме венка. Я любила эту брошь и часто ее надевала. Для портрета я приколола к платью с помощью этой броши небольшой букетик из желтых левкоев, символа замужества и супружеской верности, несколько дубовых листочков и веточку с желудями, чудесно обрамлявших это милое украшение. Я хотела, чтобы даже тот, кто не будет знать моего имени, увидев эти дубовые листья, желуди и левкои, понял, что я принадлежу Роберту и буду любить его искренне, по-настоящему, всем сердцем, телом и душой до конца своих дней, и если будет на то Божья воля, то и вечно на небесах.
Я хотела, чтобы каждый, кто думал, что Роберт женился на неотесанной деревенщине, понял, что я могу держаться ничуть не хуже всех этих элегантных и высокородных придворных дам, что дочь сквайра может позировать для портрета ничуть не хуже прочих. И если бы я присоединилась к их кругу и какого-нибудь чужестранца попросили найти среди множества леди ту, которая не представлена ко двору, он не сумел бы отличить меня от них.
Лавиния вошла в мою комнату, когда я одевалась. Когда она увидела меня с распущенными волосами, то попросила так их и оставить, чтобы она могла изобразить волны кудрей цвета золотого урожая, спускающиеся до самых моих бедер. Но я заупрямилась и отказалась, попросив Пирто заплести их в гладкую и тугую косу и сколоть волосы на затылке так, чтобы не выбивался ни один локон, а затем надела белый атласный французский чепец, отороченный золотой лентой с длинной черной шелковой вуалью сзади. Теперь я была замужней дамой, чем очень гордилась, а потому мне хотелось подчеркнуть этот свой статус, сообщить о нем всем, кто увидит этот портрет. Я даже попросила Лавинию нарисовать меня с рукой, прижатой к груди, так, чтобы видно было мое обручальное кольцо, но она мягко отговорила меня, потому как такой жест лишь отвлечет внимание от красоты моей броши, а значит, вполне достаточно будет левкоев и дубовых листьев с желудями.
Хоть я и не хотела, чтобы меня по ошибке приняли за незамужнюю девицу с распущенными волосами, по правде говоря, мне и самой больше нравилось, когда они свободно развевались по ветру безо всяких шпилек, которые то и дело кололи кожу на моей голове и вызывали сильную головную боль. Да и разочаровывать Лавинию мне не хотелось, и после каждой нашей встречи, попозировав для миниатюры, я вынимала шпильки, встряхивала волосами и предлагала ей сделать пару набросков, если ей так хочется. Позднее она показала мне рисунок, на котором я печально смотрю в окно, ожидая возвращения Роберта, и еще один, где я с лучезарной улыбкой сижу у подоконника и играю с котами – толстушкой Кастард и черной Оникс, которую я подобрала на улице котенком, испуганно мяукающим и до крайности истощенным. Она была похожа на чернильное пятно на кристально чистом снегу, ребра у нее выпирали через тонкую кожу. Ее сломанный и кровоточащий хвост я попыталась подправить так, чтобы косточки срослись ровно, но он все же остался чуть кривоватым.
