Плакат в окне Сиднея Брустайна - [3]

Элтон Скейлз — молодой человек лет двадцати семи, гибкий, смуглый, с коротко остриженными волосами. В отличие от своего друга он в свитере и горчичных вельветовых брюках, как примято в этой среде расстроены и незачем растравлять нам душу органной музыкой. Понял? (Ставит на землю свою ношу и шарит по карманам, ища ключ.)

Элтон прислоняется к перилам лестницы.

Элтон(угрюмо). Да понял, понял.

Сидней. Но тебя снедает сострадание, и тебе непременно хочется нам это доказать, верно? По принципу литературных дам: «В начале были нюни».

Поднимает проволочные сетки с бокалами, и оба входят в дом. Квартира Сиднея освещается. Сидней ставит свою ношу на пол в гостиной.

Элтон. Сэл при смерти. Говорят, он вряд ли выживет. (Ставит свои сетки с бокалами на те, что принес Сидней, устало бредет к дивану и падает на него.)

Сидней(выхватывая из кармана гранки статьи, о которой шла речь). А это что, его спасет? Это ему поможет? Слушай, старик, отныне, когда мы пишем, не будем притворяться, что мы безоговорочно любим человечество. Не преклоняйся, не млей, не благоговей перед тем, что ты считаешь… (смотрит в публику, чуть усмехаясь) человеческим духом. Не выставляй напоказ свои чувства. Читателям это не нужно — они прекрасно сознают, что не могут себе позволить сантиментов. Вот почему Харвею пришлось сбыть свою газету. И вот почему я сейчас — гордый ее владелец, издатель, редактор, ее путеводный огонь. (Широким жестом вручает Элтону гранки.) Ни во что не ввязываться, не брать никаких обязательств, высмеивать громкие слова. (Глаза его устремлены прямо на зрителей: он, чуть ли не облизываясь, жадно приглядывается, к нашей реакции.) А главное, не порываться исправлять что бы то ни было — дело, движение, клубы и антиклубы. Это единственный способ сострадания. (Закуривает; идет по комнате, внезапно останавливается перед бокалами с притворно похоронной миной: кажется, вот-вот перекрестится.) Итак, вот все, что осталось от «Серебряного кинжала»…

Элтон. Туда ему и дорога. Ну, какой, к черту, из тебя хозяин кабачка, старик?

Сидней. Был задуман вовсе не кабачок.

Элтон. Вот правильно. Не кабачок, и не кафе, и вообще неведомо что.

Сидней. Я думал, людям нужно что-то в этом роде. Место, где можно послушать хорошую народную музыку. Без дежурных потаскух. (Потирая лицо, недоуменно.) Я думал, публика найдется. Такие, как я, например. Должны же быть где-то такие, как я, верно?

Элтон. Такие-то есть. Только они не ходят ни в какие ночные заведения. Так же, как и ты не ходишь.

Сидней(опять идет к бокалам). Знаешь, Элт, что такое эти бокалы? Указ об освобождении Мэнни. Он теперь свободен, мой братец Мэнни. Свободен от Сиднея. Наконец-то. Выпьем за это. Выпьем за счастливое избавление Мэнни.

Идет налево к низкому кухонному шкафчику, который служит и кухонным столом и баром. По обе стороны его стоят две некрашеные табуретки.

Элтон. Мне налей виски.

Сидней. Можешь получить водку со льдом или водку без льда. (Наливает.) Славный, отныне свободный, старина Мэнни! (Несет стакан Элтону, затем поворачивается к сеткам с бокалами и салютует им.) В тот день когда он согласился дать денег на «Серебряный кинжал», он сидел вот тут, а на роже у него было написано: «Больше — ни фига! Сидней, конечно, вылетит в трубу. Зато совесть моя будет чиста: я сделал для него все, что мог. Но теперь — все, я умываю руки». Твое здоровье, Мэнни, предводитель племени мещан! Этот чокнутый Сидней дарует тебе свободу! И катись к чертовой матери. (Ставит стакан, быстро вытаскивает большой блокнот и большой цветной карандаш и садится к чертежной доске, которая стоит у окна почти горизонтально и служит письменным столом.) Давай-ка займемся газетой. (Широкими штрихами чертит макет газетной полосы.) Элтон (с ленивым любопытством, которое на самом деле не так уж лениво). М-м… Сидней… Айрис уже знает, что ты, условно говоря, купил газету?

Сидней. Нет.

Элтон. А ты не думаешь, что ей следует знать?

Сидней. Я ей скажу.

Элтон. Когда? Ведь уже две недели…

Сидней(загнан в угол, поэтому уклончиво). Будет случай — скажу. Элтон. Она, наверно, найдет, что возразить.

Сидней. Она всегда находит, что возразить. Если бы я обращал внимание, я бы никогда ничего не сделал. (Рассматривает свой чертеж.) Знаешь что? Попробую следующий номер печатать наоборот. Понимаешь, белым по черному. Глупо же, ей-богу, — вечно черным по белому. Долой косность!

Входит Айрис, его жена, с целым ворохом продуктовых пакетов. Ей нет еще тридцати, у нее заурядно красивое лицо, которое не бросится в глаза среди толпы. Но она полна мальчишеской живости, которая чарует сразу же, как только она заговорит или как только заглянешь в ее огромные глаза. И подобно множеству девушек в Гринвич-виллидж, у нее целая копна очень длинных волос, сейчас уложенных в высокий узел на макушке. Волосы темно-каштановые. Жизнь уже сделала ее слишком нервозной и чуть-чуть ссутулила плечи. Как бы ни сложилась ее сценическая судьба, она — актриса, она склонна «представлять» и передразнивать, и, по крайней мере с Сиднеем, она позволяет себе это, когда вздумается.

И хотя это вовсе не главное в их многолетних отношениях, но в ней чуть излишне чувствуется взрослая дочь, которая старается блеснуть перед отцом, ждет его похвалы, проверяет пределы его знаний и его превосходства и — особенно в последнее время — чуть излишне раздражается на свою зависимость от него. Он для нее возлюбленный, отец, вселенная, бог.