Плачут глухари - [6]

— С полем вас, — сказал подошедший Леонид Иванович. — Хорошо пел, яро.

— Концерт что надо, — говорил Антонов. — Настоящий артист. Карузо.

— Матерый певун. Идемте за другим. Кажись, в согре за болотом играет.

Край солнца показался над лесом, когда они добрались до согры — болотистой низины с редкими старыми соснами. Совсем рассветало, и они увидели глухаря, токовавшего на рогатой сосне с раздвоенной макушкой.

Глухарь, облитый солнцем, приседал в плавном ритме, раскидывал угольно-черные крылья, выгибал бородатую шею, распуская хвост.

— Погодьте малость, — шепнул Антонову Леонид Иванович, когда они крадучись подошли на выстрел.

Они долго любовались танцем матерого красавца, блеском его иссини-черного плаща, накинутого на плечи. Должно быть, глухарь думал, что на него смотрит целый свет. Наконец егерь кивнул, давая разрешение стрелять.

— Спугните его, Леонид Иванович, — попросил Антонов.

Егерь хлопнул в ладоши, глухарь скользнул с сучка и, делая широкий круг, начал забирать вверх. В полете он был поразительно легок и стремителен. Упредив на три фигуры, Антонов выстрелил, когда птица повернулась к нему боком. Глухарь перевернулся в воздухе и упал в сухой кочкарник.

— Не хотелось танцующего стрелять, — пояснил Антонов, когда Леонид Иванович возвратился с глухарем. — Очень уж был красив.

— Ему все одно, — сказал егерь. — Хоть в лоб ему, хоть по лбу.

Он швырнул глухаря к первому, который грудой черных перьев валялся под сосной, и, отерев пот с лица, сел передохнуть на валежину. Минут пять молчал, раскуривая мятую, наполовину высыпавшуюся папироску «Север», потом холодно, как-то официально сказал:

— Заедете, распишетесь в лицензии. Такой порядок. Для отчетности.

Покурив, бросил связанных за ноги птиц за спину и, не оглядываясь, зашагал к лагерю.

Анатолию Ульяновичу не повезло: он слышал лишь одного матерого петуха, который, однако, не дал в себя выстрелить, улетел. Анатолий Ульянович не очень огорчился. Хвастал, что такую песню он слышал первый раз в жизни. Хороша была песня, на душе оттаяло.

Сели завтракать, и новому охотнику по традиции запачкали глухариной кровью лоб. Новый охотник сам дивился легкости, с которой вписался в зеленый мир лесного царства. И тут он оказался не последним, а успех в любом деле — вещь, как говорят в Одессе, неплохая. Завтра, пожалуй, ему не понадобился бы провожатый. Почувствовать себя один на один с темнотой, неизвестностью, самому разыскать глухариную песню — приключение захватывающее. Как никогда, он чувствовал упругую легкость, силу и ловкость своего тела.

5

Костя вернулся утром, и, поливая ему у ручья, Антонов спросил:

— Как успехи?

— Познакомились. Поговорили. Ее маму зовут Анна Степановна.

Негусто. Костя пошучивал, похохатывал, рассказывая о своем визите в Ерестную. Анна Степановна усадила его ужинать, потчевала моченой брусникой и картошкой на сале, а у Вари отняла книгу (она второй день запоем читает «Сатурн почти не виден»), пристыдила ее: «Не стыдно тебе? В доме гость, а ты слова не молвишь». — «Ты же знаешь, что я не выношу, когда солидолом пахнет», — отмахнулась от нее Варя.

— На запахи у нее вкус: работает продавщицей в универмаге. Духами торгует, — закончил Костя.

Намеки про солидол он пропустил мимо ушей: обидеть его было не так-то просто, и весь вечер они проговорили с Анной Степановной о международном положении. От приглашения остаться он отказался и ночевал в копне на пару с пегим теленком.

До калитки Варя все-таки его проводила, и он пригласил ее ехать в город с ними.

— Ну, времени ты, юнош, даром не терял: действуешь по классической формуле — смелость города берет. Слушай совет старшего: терпение, настойчивость — и, даст бог, мне доведется поздравить тебя с успехом, может быть, с законным браком.

— До этого далеко. Она про вас спрашивала. Сказала, что вы умеете держаться с достоинством. Это, говорит, очень важно для мужчины.

Антонов расхохотался.

— Твоя Варя — умный человек. Учись держаться с мужским достоинством, бери с меня пример.

Дурачась, он встал в позу, выгнув грудь и насупившись. Ему было весело, хотелось шалить и казаковать. В лесу, залитом солнцем, было хорошо, на редкость хорошо. На пригорке, за речкой, красиво струилась в небо большая береза.

«„На бору со звонами плачут глухари“, — вспомнилось ему. — Шесть обычных слов, но какую красоту соткал из них гений!»

Уезжали с тока часов в двенадцать. День стоял тихий, солнце светило по-летнему, но не палило, а ласково грело, нежило землю. И опять — узкая, присыпанная палым прошлогодним листом лесная дорога. От смоляного густого воздуха кружилась голова.

Леонид Иванович с Анатолием Ульяновичем разговорились.

— Жалованья шестьдесят целковых, — не без гордости рассказывал про себя Леонид Иванович. — На зиму лося вырешают, сено косить есть где, лес большой. Ставлю девяносто копен: лошадь, корова, подтелка в зиму оставляем. Жить можно: покупное только хлеб да сахар.

Особенно гордился Леонид Иванович тем, что детей всех пристроил: трое сыновей живут в городе, квартиры получили. Серега в армии, тоже на стройку хочет податься. Ребята сошли с рук, а теперь вот и Варька в город ускакала.