Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях - [75]

, и расцениваем скорби как странное приключение{614}, как досадное препятствие, с чем жить нельзя, а можно лишь переждать или обойти, перешагнуть, смести с дороги. Пшеничное зерно не хочет умирать{615}, предпочитая оставаться при своей жалкой одинокости, цепляясь за убогую малость привычного теплохладного ритуала.

Иногда задумываешься, что останется, лишись мы нашего плотного и густого православного быта – с елками и вербами, пасхами и куличами, панагиями и крестными ходами, акафистами нараспев и молебнами; не убаюкивает ли он, не становится ли самодостаточен в своей авторитетной правильности, лишенной кризисов и потрясений, оттесняя Христа за стены размеренного родного уюта?

«Это что – стоять за правду, ты за правду посиди!» – цитирует мать И., смолоду знавшая знаменитого священника Д. Д. Он проводил в храме беседы, задавал прихожанам неожиданные тесты, например, тему «встреча с Богом», и один человек оказался только что из лагеря; в советское время там иконой и святыней служила пуговица с нацарапанным на ней крестом, знамением Христовым. Там этот бывший демонстрант и борец за права понял, почему всякий мятеж имеет результат, противоположный поставленной цели, и заканчивается нравственным поражением: слепая самонадеянная тварь не может диктовать Творцу свои понятия добра и зла, всегда ошибочные из-за земной ограниченности. В терпении же спасается душа{616}, потому что вверяет себя Богу: терпение есть приятие участи с доверием Ему; а промыслительная забота Божия любыми средствами достигает предназначенного к нашей пользе{617}.

Инокиня А., изгнанная из монастыря по вздорному навету, плетясь к автобусу с тяжелым грузом малоценных, но необходимых вещей и книг, конечно, изнемогала от горечи, терзалась от несправедливости и одиночества, совсем безысходного в тот холодный весенний вечер на пустынной дороге, но сквозь жгучие слезы пробивалась житейская уверенность: обителей много, здоровая, всё умею, пою, нет проблем, устроюсь. «Не тут-то было; год почти слонялась: где нравится – постриженных не берут, а где берут – мне ну никак не нравится… Господь проучил: вспомнила, как ворчала, роптала, воображала о себе… Что имеем не храним, а осталась без пристанища – узнала страх Божий», – усмехается она.

Иоанн Златоуст выводит страх Божий из благоговейной и трепетной мысли о вездеприсутствии Бога. Страх Божий, конечно, не животный ужас пред наказанием, по образу тирании, но все-таки порожденный изумлением, опытом человеческой беспомощности, зависимости и тревоги, помогает от лени и спячки, сытости и скуки. Господь, да, милосерд и сострадателен{618}, но я-то, я?.. Мой свет – тьма{619}, моя душа – сорный репейник, колючий терновник{620}, вдруг Он объявит: не знаю тебя, отойди{621}; выбросит вон, как обуявшую соль{622}, срубит, как ветвь, не приносящую плода{623}? Сказано же: не всякий войдет в Его Царство{624}.

Почему всякий мятеж имеет результат, противоположный поставленной цели, и заканчивается нравственным поражением? Слепая самонадеянная тварь не может диктовать Творцу свои понятия добра и зла, всегда ошибочные из-за земной ограниченности.

Страх Божий – живительное, отрезвляющее и ободряющее осознание: всё в Его руках, всё дает нам Он – и усилие, и действие, вплоть до стремления к Нему; некуда рваться и бежать, нечего завоевывать, мы ничего не можем взять, а только Он может дать{625}. Наше дело поминутно обращаться к Нему за помощью, называется синергия: союз моей свободы и не моей благодати{626}. В особенности умолять, чтоб не оскудела вера{627}, чтоб она стала той несокрушимой мощью, с ощущением которой не боятся ступить в огонь, ходят по водам и уже никогда не колеблются в чувствах{628}.

Со страхом и трепетом

О, взять бы все – и всем и по всему

или сосной, макнув ее в Везувий,

по небесам, как кто-то говорил, –

писать, писать единственное слово,

писать, рыдая, слово: Помоги!

Ольга Седакова

Если судить по изобилию выпускаемых книг, посвященных умному деланию, молитвенников у нас несказанное множество, хотя в куда лучшие времена преподобные с большим личным опытом, Симеон Новый Богослов и Григорий Синаит, а на Руси Нил Сорский и Паисий Величковский, сетовали о весьма малом числе искателей этого подвига. Сейчас в любой церковной лавке покупаешь четки, руководство, как научиться молитве – и вперед. В монастырь приходишь, вооруженный убеждением: нет иного смысла в монашестве, кроме умного делания. Технология широко известна: садишься на низкую скамеечку, свесив голову на грудь, взор устремлен на середину чрева, находишь место сердечное и вводишь туда ум, задерживая дыхание… всего и делов, и предвкушаешь обещанное скорое обретение непрестанной радости.

На первых порах ожидает ряд разочарований. Е. пороптала полгода и ушла со словами: что за монастырь, молиться не дают, я в миру меньше работала! Но, например, в обителях Пахомия Великого первые три года послушнику предписывались исключительно утомительные физические занятия: пока тело живо, естество нуждается в труде{629}. Да и в наших переживших советскую власть монастырях держали тот же порядок, чтоб с соленым потом вышло самомнение, чистоплюйство и прочая, по выражению святителя Игнатия, гордая дурь, и пришло мало-мальское смирение, навык идти наперекор собственным пожеланиям и привычкам. Церковь осудила мессалиан и евхитов, отстаивавших право некоей монастырской элиты только молиться, в то время как остальные члены братства вкалывают ради удовлетворения общих материальных потребностей – всегда присутствует контингент, использующий молитву для извинения своей лени и гордыни