Плач льва - [16]

— Сережей, — эхом повторила Юленька, прислоняясь лбом к дверному косяку.

— Ну да. В общем, я ради своих деточек уж постаралась бы, чтобы мой контракт продлили, а потом бы еще продлили, и еще, и… Ой, Севастьянова, что с тобой? — Женщина испуганно бросилась к практически съехавшей на пол девушке. — Ты что это удумала? Ну-ка давай, садись! Пей большими глотками, пей, говорю! — Она настойчиво протягивала Юленьке стакан воды. — Что случилось? Ты зачем вообще ходишь? Тебе уже дома сидеть пора. Ты академ взяла?

Девушка сделала несколько глотков и с трудом разлепила губы:

— Нет.

— Нет?

— Еще время есть. Да и защита у меня через пару месяцев, я думала успеть. — Юленька отчаянно пыталась взять себя в руки, но слезы продолжали непроизвольно катиться из глаз, голос неуверенно дрожал, ладони, сжимающие стакан, тряслись, проливая воду на стол, заваленный чьими-то конспектами.

Лаборантка осторожно забрала у девушки стакан.

— Ты чего испереживалась-то? Он — твой научный, что ли? — Женщина решила, что молчание Юленьки подтвердило правильность ее предположения, и продолжила спокойно увещевать: — Так ты не переживай, тебе нового дадут, ничем не хуже. Странно, конечно, что он тебе не сказал, но, знаешь ли, наверное, выполнение отцовского долга для него гораздо важнее, чем преподавательского. И за это, как женщины, — она многозначительно взглянула на живот девушки, — мы с тобой его осуждать не будем.

Если бы Юленька могла, она бы сказала, что как раз соблюдение отцовского долга этого мужчину (если, конечно, его можно теперь называть этим словом) не волнует абсолютно. Но она не решилась, покорно кивнула и шепнула:

— Не будем.

— Вот и славненько. Как ты? Отпустило? Идти сможешь или тебя проводить?

Получив отрицательный ответ, лаборантка с облегчением принялась выпроваживать девушку:

— Ступай домой и ни о чем не беспокойся. Ты вообще не об учебе сейчас должна думать, понятно? — И глядя вслед уже медленно удаляющейся Юленьке, неожиданно добавила: — И мужу своему скажи, чтобы не позволял тебе расстраиваться по пустякам, слышишь?

— Скажу, — из последних сил обернулась девушка. У нее даже получилось выдавить на прощание некое подобие улыбки, хоть и заметно кривой, и совсем невеселой. Юленька больше не плакала. От сильной боли, бывает, рыдают раненые, а убитые молчат — им не больно и не страшно. Их нет. И это невыносимо.

— Это невыносимо! — решила пожаловаться на судьбу пожилая гардеробщица. Кивнула на очередь из жаждущих сдать и забрать верхнюю одежду и спросила, в отчаянии закатывая глаза: — Когда это закончится?

Юленька не понимала, о чем с ней разговаривают. Мертвые непонятливы. Смерть — понятие необратимое. Но она все же ответила. Ответила себе:

— Никогда.

— Почему никогда? Летом, — удивленно продолжила разговор гардеробщица.

Но Юленька не реагировала. Реакции — привилегия живых организмов. Пальцы девушки больше не дрожали, плечи не сутулились. Она надела пальто и впервые за последние месяцы посмотрела не на отражение своего живота, а на выражение лица. Спокойное лицо, только бледное. Что ж, обычное состояние для тех, кто отмучился. О чем еще она могла подумать? Что еще ей стоило сказать? Ничего. Разве что только… И в зеркало полетело холодное, равнодушное обвинение:

— Дура ты, Юль!

9

Марта лежит на спине, извернувшись самым немыслимым образом. Задние лапы то и дело рефлекторно вздрагивают и вытягиваются, передние согнуты и прижаты к груди. Закинутая назад морда непроизвольно скалится, глаза закрыты, нос хрюкает и сопит — собака сладко храпит, развалившись посередине комнаты и занимая собой все свободное пространство. Конечно, однокомнатная и совсем негабаритная квартира Артема категорически не предназначена для содержания восточно-европейской овчарки, но раньше Марта в этих «хоромах» проводила не так уж много времени, а для ночлега хорошему псу и конура сгодится. Но теперь… Теперь Артем с тоской наблюдает, как лапы ежесекундно постукивают по дверце шкафа, а довольно ворчащий нос практически упирается в ножку дивана, стоящего с противоположной стороны. Отложив газету и свесившись с кушетки, Артем, как обычно, делится с собакой невеселыми мыслями:

— Маловата у тебя территория, дружок. Что верно, то верно.

Мгновенно проснувшийся хвост отбивает быстрый, громкий ритм по ламинату.

— Сегодня, Марта, лучше не стучи! Ругаться будут.

Ругаться Артему совсем не хочется. От одной мысли о возможной встрече с соседкой снизу и без того плохое настроение портится окончательно. Друзья неоднократно советовали ему обзавестись ковром, чтобы усмирить гнев весьма нервной особы, постоянно вызывающей участкового потому, что «из-за этой ужасной собаки у нее качается люстра, сыплется штукатурка, болит голова, дети не могут делать уроки, а муж скоро начнет заикаться. Ведь он — несчастный — вздрагивает каждый раз, когда слышит этот ужасный лай». Артем прекрасно понимает, что люстра качается из-за того, что дети носятся по квартире, как сумасшедшие, штукатурка сыплется потому, что потолок давно требует побелки, уроки не выполняются из-за обыкновенной лени, а муж вздрагивает не по причине добродушного лая (кстати, даже не Марты, а спаниеля, живущего двумя этажами ниже), а исключительно из-за недовольных воплей собственной постоянно раздраженной жены. Он все это осознает, но не имеет никакого желания вступать в дискуссии, доказывать невиновность своей собаки и разражаться в ответ на бесконечные претензии соседки ни гневными тирадами, ни жалкими оправданиями. Единственное, в чем он не может себе отказать, — это в теплящемся где-то в глубине души, вполне объяснимом, хоть и не слишком добродетельном человеческом желании все же чем-нибудь досадить этой женщине, частенько отравляющей его существование своими визитами в компании наряда милиции. Конечно, громогласные заявления о постоянном, непереносимом шуме, мешающем ей жить, стражи порядка не расценивают всерьез, но и не реагировать на звонки права не имеют. Поэтому и приходят, и проверяют, и берут под козырек, и произносят примирительным, даже извиняющимся тоном: