Плацебо - [40]

.

Мы много молчали, он гладил мои волосы, я вертел в руках фенакистископ, положив голову ему на колени. Он сам его смастерил для меня. Совсем простенький. Круг из картона с бегущим человечком, нанизанный на карандаш. Этого человечка звали Вита, и Кроул все спрашивал: Вита бежит от чего-то или к чему-то? Я не знал, я понятия не имел, как ответить на этот вопрос, и потому я просто кормил Кроула из ложечки розовым вареньем, втирал в его густые короткие волосы розовое масло и выучил наизусть все родинки на каждом из его 12 пальцев. Но у меня не было ответов на вопросы, которые он мне задавал, и его это злило. Он не носил радомер, жил в заросшем плющом стареньком домике, доставшемся ему от одной из клиенток после смерти. Она приходила к нему каждый вторник за новой шляпкой, и последнюю он принес прямо в больницу. Так они и поменялись, – он отдал ей свой лучший шедевр, а она ему – старенький домик, заросший плющом.

Кроул был смелым, очень смелым, он не носил радомер и не гнушался лазить по мусоркам в поисках съестного. Он выворачивался наизнанку и даже не просил снять обувь перед тем, как войти в его нутро.

Когда он целовал меня, горячее жидкое железо затекало в мой рот и плавило пломбы в зубах, обжигало пищевод, достигало сердца и заставляло его остановиться. Он целовал меня жадно, как в последний раз, и каждый раз был последним. Я всегда это чувствовал.

Его двенадцать пальцев стискивали мое лицо, смыкались возле моего горла, и мне не хватало ни воздуха, ни решимости попросить его ослабить хватку. До знакомства с Кроулом я всегда сторонился страстей – бывало, заходил в отель поцелуев, бывало, оставался на ночь с кем-нибудь из коллег, но никогда не отдавался этому процессу. Все было механически, продуманно.

Я знал, что периодические связи – профилактика застойного простатита, знал, что мне неприятны поцелуи в губы от этих вылизанных утонченных женщин, смердящих своей уверенностью в завтрашнем дне, и от этих небритых мужчин, смердящих своим похотливым отчаянием.

Я знал, что лучше всего бывает, когда он или она молча переходит к делу, берет мой уродливый ненавистный член и прячет его в какое-нибудь из своих отверстий.

Я знал, что если надеть беруши – будет еще лучше, потому что я не услышу всех этих хлюпаний, чвяканий, все эти звуки, знаменующие стирание границ и барьеров между мной и тупым мясным миром, в который я иногда заглядываю, потому что боюсь простатита. Потому что я надеюсь: может, еще разок-другой, и мне понравится. Потому что я, в конце концов, хотел бы своих собственных детей. Хотел бы, чтоб они возникли из живого тепла, из объятий, а не из банки, в которую я подрочу после просмотра журнала фрик-порно в стерильной белой палате.

Я знал, что иногда может ничего и не выйти. Если плохо пахнет – не грязным телом, а от самого человека, или у него слишком глупое лицо, – тогда я оставался из вежливости, и больше всего боялся, что меня раскроют. Я все равно старался понравиться. Свет становился ярче в такие моменты, и я все понимал, все замечал. Дряблость ягодичных мышц, омерзительные луковицы волос на только что выбритом лобке, слишком большие половые губы, эту сочащуюся слизь… гиперпигментацию на сосках. Я считал до десяти и целовал то, что не хотел видеть. Кожа под моими губами съеживалась от бегающих мурашек, тело извивалось и спустя несколько минут расслаблялось. Я просил прощения, уходил на какое-то время, включал воду в душе и блевал. Ответной любезности я не требовал. Многие женщины приходили еще.

Бывало и так, что не хотел никто. С мужчинами было проще. Мы говорили о работе и мастурбировали, а потом расходились.

Женщины не умели не хотеть, они не позволяли себе не хотеть, – проявишь слабину, и придется пересматривать все жизненные ценности. К чему тогда вся эта молодость и красота, если после рабочего дня, в отеле поцелуев, с симпатичным партнером, не испытываешь желания? Такая откровенность с собой может привести к серьезным последствиям.

С Кроулом все было иначе. Я ничего не успевал разглядывать, ни о чем не успевал думать. Он увлекал меня за собой, мы падали на кровать, на пол, на траву. Я чувствовал себя колонной, которая тысячи лет удерживала своды и, наконец, рухнула. Его поцелуи были острыми, как комариный укус, быстрыми, лихорадочными. Я никогда не знал, где окажутся его руки в следующее мгновение, они терялись в моих волосах, сжимали кожу на спине, хватали меня за горло.

Кроул тощий, утонченный, у него хрупкие кости и жилистые руки. Он был сильнее меня. Я никогда не понимал, когда это начинается. В какой-то момент он оказывался во мне, и сильные, грубые толчки обнуляли мое сознание. У меня не оставалось ни одной мысли в голове, я превращался в точку, которая сужалась и расширялась, а потом мы падали, разгоряченные, потные, мы падали, если было куда упасть, и обнимались часами, и я не помню ни одной омерзительной черты. В нем не было скверны, только чистота. Его быстрые пальцы гуляли по моему телу, как пауки, а я был мухой, которой не выбраться из паутины. И эта паутина была самой ясной, самой прямой дорогой, на которую мне доводилось ступать.