Письмо из прошлого - [88]

И тогда я снова обнимаю ее, обнимаю все крепче и крепче по мере того, как меня поглощают воспоминания о нашей новой жизни. Мама всю жизнь хранила в секрете то, что ее изнасиловали. Она помогала женщинам, пострадавшим от насилия, справиться со случившимся, внушала им мужество говорить правду, и однажды ей самой хватило сил заговорить об этом, рассказать своей семье и всему миру о том, что с ней произошло. И неважно, чего маме стоило это решение, ведь ее откровенность могла спасти других девушек. Моя прекрасная, сильная и нежная мама так часто обнимала меня и повторяла, что любит меня, и что папа любит меня, и что они всегда, с самого начала, считали меня благословением!

Она вернулась сюда, в город, где выросла, чтобы продать свой старый дом и пустить вырученные средства на помощь местным женщинам и создание безопасного места, куда они в случае чего могли бы обратиться и откуда могли начать путь к новой жизни.

Меня переполняет радость — у меня такое чувствую, будто я выиграла в крупную космическую лотерею. Что бы ни произошло, что бы я ни сделала, этого оказалось достаточно. Если не для того, чтобы спасти маму, то хотя бы для того, чтобы уберечь от полного разрушения ее жизнь и жизни всех окружающих. Это было какое-то крошечное изменение, но оно повлияло на ее решение убить насильника, и она всегда знала, что не убивала, не совершала самый страшный из грехов, не отнимала ни у кого жизнь. Она нашла в себе смелость простить себя и начать помогать остальным. Я жду, когда появятся новые воспоминания, и они уже есть, но пока что запутанные и нечеткие, и рассмотреть их трудно. Нужно быть терпеливой. Папы здесь нет, но, по крайней мере, он есть хоть где-то. После того как этот кошмар закончится, мы снова сможем быть все вместе. Впервые за очень долгое время я понимаю, как же мне нравится жить. В этом мире нет Майкла, и для меня нет любви, и я буду скучать по нему до конца своих дней, но, хоть это меня и ранит, я принимаю это, потому что понимаю — идеальное счастье мне не суждено. И никогда не было суждено. Я знаю, что теперь мама — совершенно другая женщина, ее вина и злость превратились в спокойную решимость. Но кое-что еще изменилось.

— А где твой медальон? — спрашиваю я, и она недовольно морщится. — Твой медальон Марии Горетти?

— Ох, я выбросила его давным-давно, — говорит она. — В ту ночь, когда мы уехали из Бруклина. Поразительно, что ты помнишь о нем! — Она пожимает плечами. — Мария Горетти предпочла быть скорее убитой, чем изнасилованной, простила своего мучителя и была признана святой. Для меня этот медальон был напоминанием о том, что я не смогла защитить свою честь, и о том, что жить я хотела больше, чем угодить Богу. А теперь… что ж, теперь я знаю, что Бог хотел, чтобы я жила и приносила своей жизнью пользу.

Меня захлестывает облегчение, я не могу сдержать бурный поток слез. Мои руки по-прежнему обвивают ее талию, и она крепче прижимает меня к себе.

— Милая, не плачь. Я знаю, что для тебя это очень тяжело, тяжелее, чем для всех остальных, но ведь мы вместе.

— Просто… я так по тебе скучала!

— Глупышка, мы же виделись всего несколько часов назад! — Мама целует меня в лоб, и я прижимаюсь ухом к ее груди, чтобы еще разок почувствовать, как бьется ее сердце. — Я знаю, это будет непросто, но я обещаю, мы пройдем через это вместе.

— Через что пройдем вместе? — спрашиваю я, поднимая голову, и моя улыбка слегка угасает, когда я вижу выражение сурового беспокойства на лице мамы.

— Мы встретимся с остальными жертвами. Со всеми, кого он изнасиловал после меня.

Это практически невозможно — заставить себя оторваться от нее, но мне нужно прийти в себя, почувствовать под ногами твердую почву и осознать, что я наделала.

С остальными жертвами… Не может быть. Не может быть, чтобы все это произошло из-за меня!

Стефани говорила, что Делани не умер в ту ночь. Что во благо всех — по крайней мере, ей казалось, что это будет во благо, — они решили спрятать концы в воду. Куда бы он ни исчез, там появились новые жертвы. И меня это не устраивает.

Стефани сказала, что за ним присматривали и не давали навредить кому-нибудь еще, но откуда она могла это знать, если уехала во Флориду? Как вообще кто-либо мог что-то знать о происходящем? Я слышала о том, что священников переводят из одного прихода в другой, а все их «проступки» тщательно скрывают, и никто о них не знает. С ним была та же история? Его просто перевели — и все?

А затем во мне расцветает новое воспоминание. Мама справилась со всем в одиночку. В одиночку набрала горячую ванну после того, как это произошло. Я помню, как она рассказывала обо всем в деталях. Она знала, что больше не сможет оставаться в Бей-Ридж, после того как поняла, что будет сталкиваться с ним каждый день. Она уехала с Генри в ночь затмения тринадцатого июля. Единственное, чего она не могла, — произносить его имя вслух, как если бы оно до сих пор имело над ней некую власть, как невидимое клеймо, от которого она так и не смогла избавиться.

Я прикрываю дверь в единственную спальню, падаю на мягкую белую кровать, закрываю глаза и пытаюсь отключить кричащие наперебой воспоминания. Вместо этого я пытаюсь сфокусироваться на этой жизни и той Вселенной, которую создала. Пытаюсь вспомнить последние несколько дней, недель и лет. Вокруг полно маминых вещей. Ее расческа, покрытая черными и серебряными волосами. На вешалке висит ее одежда. Платья больше не матово-серебристые и белые, в них — целая радуга оттенков. Возле тумбочки стоит пара плетеных сандалий из золотистой кожи. В воздухе, вперемешку с солнечным светом и пылью, все еще чувствуется ее запах. Я лежу здесь, в окружении ее вполне реальных, живых вещей, на подушке рядом с той, на которой она лежала всего пару часов назад, и меня заполняет океан спокойствия. И все же в самом сердце этого океана уже начала формироваться крошечная черная жемчужина страха и неуверенности. Если не я заплатила за это невероятное чудо, то кто?