Письмо из прошлого - [3]

Съездить в Бей-Ридж, выставить дом на торги — и вырученных средств хватит, чтобы поставить мою сестру на ноги, и на этот раз навсегда. А я, возможно, смогу найти здесь ответы на вопросы, которые всегда меня мучили, пусть даже я и не знала наверняка, что это за вопросы.

Пиа, или Горошинка, — я называю ее так с тех пор, как она появилась на свет, — очень нервничает, ее пальцы подрагивают на коленях, ногти обломаны и обкусаны, а костяшки сбитые и припухшие, но не после драки на кулаках, а после самой настоящей битвы. Эти шрамы — результат отчаянной битвы с желанием напиться или наглотаться таблеток. На ее счету двадцать четыре года жизни и восемь недель трезвости. В прошлый раз ей удалось продержаться восемнадцать месяцев. Я уже думала, что она смогла себя перебороть, но затем внезапно умерла мама, и это стало для нас ударом. Я боролась за Горошинку изо всех сил, пыталась спасти ее от цунами горя и ужаса, которое двигалось прямиком на нас, грозясь раздавить. Тогда моих сил не хватило.

Но на сей раз я не подведу свою сестренку.

Я смогу ее уберечь. Если я сосредоточусь на реальности, на том, что действительно важно, я смогу ее спасти.

Я удерживаю камеру на бедре и сжимаю ее подрагивающую руку. Горошинка оглядывается и смотрит на меня сквозь розовые очки в форме сердечек, которые купила в аэропорту. А потом опускает взгляд.

— Зачем ты вообще взяла с собой это старье? — Она кивает на старенькую отцовскую камеру «Pentax», ту самую, в объектив которой он впервые увидел нашу маму. — На eBay за нее и пятидесяти фунтов не дадут. Однажды я уже пыталась ее продать. Теперь, знаешь ли, все снимают на цифру.

— Да я знаю, но это ведь больше чем просто камера, это… память. Маленький кусочек маминой и папиной истории. К тому же мне нравится снимать и смотреть на мир в объектив. Я подумала, что могла бы поснимать в тех местах, где снимал папа, воссоздать для него его же фотографии. Пусть он и не смог поехать с нами, зато его камера смогла. Я подумала, что ему это понравится.

— Понравится, — кивнула Горошинка. — Ты должна была стать фотографом, а не ученым, ты слишком творческий человек, чтобы быть ученым.

— Я физик, — напоминаю я. — Многое из того, что я делаю, — это искусство. Как ты себя чувствуешь?

— Как будто мне прямо очень-очень хочется набухаться, или накуриться, или все сразу, — говорит она. — Но потом я просыпаюсь, и все как всегда. Ничего нового.

Несколько мгновений мы едем в тишине.

— А ты как? — наконец спрашивает она. — Я имею в виду… на самом деле.

Я не знаю, что сказать, потому что, если говорить начистоту, придется выложить, что я охвачена горем и яростью, напугана, потеряна, ни в чем не уверена и никак не могу восстановить равновесие. Я молчу. Наша мама умерла, наглотавшись таблеток. Столько лет наш мир вращался вокруг ее депрессии, и мы не смогли вовремя заметить, что происходит, не смогли ее спасти. Я не могу себе этого простить. Кроме того, с недавних пор меня преследует странное чувство, будто у меня внутри поселился кто-то чужой и этот чужой — я сама, какая-то больная версия меня, с которой я не ощущаю никакого сходства, и это меня очень бесит.

— Это будет несколько тяжелых дней, — говорю я вместо всего этого, тщательно подбирая слова. — Я всегда думала, что однажды мы вернемся сюда все вместе, ты, я и мама с папой. Всегда думала, что все это кончится, разрешится как-нибудь, ей станет лучше и она будет наконец счастлива. Но я никогда не думала, что в итоге она…

— Покончит с собой, — заканчивает за меня Горошинка.

— Боже… — Я опускаю голову, чувствуя, как к горлу подкатывает знакомое тошнотворное чувство вины. — Как это может быть? Как это все может быть правдой? Я и подумать не могла… Но должна была! Я должна была… но ей ведь стало лучше, она похорошела, стала спокойнее. Я не имела права расслабляться.

— Может, это и хорошо, — заметила Горошинка, — что мы ничего не сделали.

— Как ты можешь так говорить?!

— Могу. Потому что она просто устала притворяться. Все наше детство она улыбалась — ради нас, ради папы. Она совсем измучилась, но терпела, потому что любила нас. Я не пила целый год, ты получила докторскую степень и собиралась переехать к Брайану. Папа узнал, что не болен раком. Ты не понимаешь? Она подумала, что, раз теперь у нас у всех все хорошо, она может наконец-то уйти. Не понимаешь, что именно поэтому она казалась счастливее? Просто почувствовала, что скоро всем этим мучениям настанет конец.

Я не знаю, что на это ответить, поэтому молчу.

— Виделась с Брайаном? — Горошинка с легкостью перескакивает с одной невыносимой темы на другую.

— Нет, — качаю я головой. — Но я рада, что мы с ним не виделись. Он не тот человек, с которым хочется общаться, когда у тебя… сложный период.

Горошинка фыркает.

— Сложный… Да уж, наша мама покончила с собой — тот еще «сложный период». Беру свои слова назад, ты прекрасный ученый, анализировать — так до последнего!

Возможно, боль, причиненная ее словами, проступает у меня на лице, потому что она тут же снимает очки и наклоняется ко мне.

— Я не это имела в виду, прости, — говорит она. — В любом случае хорошо, что ты узнала, какой он хлюпик, прежде чем выскочила за него замуж. Всегда важно знать, что человек не сбежит от тебя в трудный момент, а он, ну… сама понимаешь.