Письма жене и детям (1917-1926) - [77]

/₂ года не видимся. Более или менее освоился с Москвой, повидал людей, начинаю вступать в регулярную работу. По линии НКИД продвинулся уже довольно далеко. Останется еще несколько совещаний, и хоть уезжай в Париж. Не скажу, чтобы я намного стал умнее, чем до приезда сюда, но все же кое-какие решения приняты, и я смогу разговаривать увереннее, зная, что приблизительно может считаться подходящей базой для соглашения[412]. Настроение здесь в общем неплохое, в частности, по отношению лично ко мне у всех даже очень хорошее, и в этот приезд, по крайней мере, до настоящего времени, никаких признаков каких-либо интриг или подкопов не имеется и в помине. Все кроме того сознают и чувствуют громадную ответственность задачи, а глупая выходка этой сумасшедшей бабы перед воротами посольства показала всем, что пост этот далеко не представляет собой спокойной синекуры, и, думаю, даже не очень много сейчас на него нашлось бы охотников[413]. Как ни как атмосфера, повторяю, очень здоровая и даже дружественная. Во Внешторге дело несколько труднее, поскольку атаки на монополию не прекращаются. Спокойнее в этом отношении будет, когда сюда явится Стомоняков: он будет сторожевым цербером и положиться на него будет можно. Приезжает он завтра, и это примерно определяет срок моего отъезда — дней 12–15 от сего числа считая. Мне надо около 2-х недель пожить тут вместе со Стом[оняковым] и Фрумк[иным], чтобы они притерлись друг к другу еще в бытность мою здесь. Тогда смогу спокойно уехать месяца на 3–4.

Наши все в порядке, кроме Сонечки, у которой сердечные припадки были, и она уже неделю в постели. Сильно утомляется и трудно ей, бедняге, с семьей и денежными затруднениями. Гермаша и Катя выглядят хорошо. Москва в общем имеет хороший вид: громадное движение на улицах, магазины полны, цены почти не повышаются, только погода дикая — снег сошел вовсе, я хожу в парижском одеянии, и, если вдруг хватит мороз, хлеб может сильно пострадать.

На днях с Литв[иновым]. Чичер[иным] и Раковским были на обеде Эрбеттов. Madame l'ambassadrisse[414] приходится туго с прислугой с незнанием языка и особенно, вероятно, с бюджетом. И сервировка (это еще туда-сюда: посуда и пр[очее] еще едут), но и самое содержимое обеда было более чем скромным. Куда до наших!!

К Эрбетту лично отношение здесь хорошее, но Париж ему так же мало, и пожалуй еще меньше, помогает, как М[осква] мне. Скоро, пожалуй, начнут его попрекать, что он слишком советизировался. Тон всегда задает маленький чиновник.

Маруся и Борис Эрбеттам много помогли, и самовар пришелся им весьма кстати.

Ну, а как же вы, мои миланчики, поживаете? Так бы и взглянул на вас, хоть одним глазком.

Как маманичкино здоровье и ваша учеба? Как себя чувствует "живущий", приехала ли Ляля, как внутренний весь распорядок: не передрались ли почтенные коллеги?

Насчет нашего enfant terrible[415] Чич[ерин] и Литв[инов] очень нажимали на выпирание. Я занял позицию благожелательной умеренности, памятуя, что могут и похуже кого-либо подыскать, все решили оставить как есть, а теперь этот балда сам просит об отозвании ввиду наличности "крупных политических разногласий" — в чем они состоят, никто, кажется и сам он, не знает. Какое будет решение, еще не знаю.

Крепко вас, милые мои, целую и обнимаю. Скоро, надеюсь, увидимся. Пишите сюда, так, числа до 15–20 февраля. Ваш Папаня

96 15 февраля [1925 года]

Милая моя маманичка, дорогие мои любимые дочери!

Я уже совсем было начал подсобираться в путь-дорогу и предполагал около 20 выехать к вам, но сейчас возникает неожиданная задержка. Авель приехал с Кавказа и привез оттуда наказ мне непременно приехать к ним в Тифлис на сессию ЦИКа, имеющую открыться 1 марта, и выступить там с докладом. Придают значение этому в связи с двусмысленной позицией Франции в вопросе о признании Грузии[416] и хотят приездом моим на Кавказ подчеркнуть, что в Париже я представляю не только РСФСР и Украину, но и республики Закавказья. Конечно, вся эта поездка возьмет не менее 2 недель, и, если она состоится, я попаду к вам, пожалуй, только к 15 марта. Я говорю "если", потому что НКИД заявляет протест, и в четверг ЦК решит окончательно, ехать ли мне в Париж или в Тифлис. Переговоры[417] предполагается вести с прохладцей, не торопясь, и с этой стороны препятствий к поездке в Тифлис не имеется. На Кавказ (в том числе, конечно, и в Баку) съездить мне надо, и, пожалуй, лучше это сделать теперь, а то как начнутся переговоры, я буду прикреплен к Парижу, а там, глядишь, подоспеет Америка. Лично я склоняюсь поэтому к поездке, да и Авель очень уж настаивает ехать всем собором. Если же возьмет верх мнение НКИД, который находит, что не особенно удобно так долго быть вне Парижа, то я выеду, вероятно, через дней 10, если на раньше. Зависеть это будет, главным образом, от того, как тут уживется и сработается Стомоняков. Он уже приехал и начинает работу. Здоровье, кажется, в сносном состоянии. На днях заболели Гермаша и Митя, оба испанкой. Неудивительно: зима совсем гнилая, снегу нет, ездят на колесах, улицы полны миазмов и грязи. Немного побаиваюсь за Гермашу, инфлюэнца протекает теперь иногда с разными осложнениями. Сам тоже берегусь и к Красиным даже не хожу, а только говорю по телефону — видите, какой я стал благоразумный. Сонечка поправилась, но все же ей придется недельки на 2 пойти для отдыха в санаторий. Ася собирается с Помзей ехать на год в Японию, работать в торгпредстве, благо знает английский язык. Но это. впрочем, еще в проекте.