Письма - [11]

В декабре 1882 г. Винсент пишет брату, что его внимание привлек рисунок Льюка

Филдса «Пустой стул». Льюк Филдс, иллюстратор произведений Диккенса, в день смерти

писателя вошел в его комнату и увидел там его пустой стул. Такова была история этого

рисунка. Рисунок произвел большое впечатление на Винсента. «О, эти пустые стулья! –

горестно восклицает он. – Их и теперь уже много, а будет еще больше: рано или поздно на

месте Херкомера, Льюка Филдса… и пр. останутся лишь пустые стулья». Через шесть лет, в

декабре 1888 г., Винсент, по-видимому, вновь вспомнил этот рисунок и создал «Кресло Гогена»

и «Стул Ван Гога». Таким образом, хотя содержание этих произведений иное, чем рисунка

Филдса, нетрудно заметить, что сама идея через изображение стула, этого «пустого места»,

создать емкий художественный образ, пришла от виденного Винсентом шесть лет назад

рисунка. Письмо Винсента к Орье проливает дополнительный свет на замысел «Кресла Гогена»:

«За несколько дней до того, как мы расстались и болезнь вынудила меня лечь в больницу, я

пытался написать «его пустое место». Винсенту уже тогда было ясно, что Гоген покидает

«мастерскую будущего». В парных, построенных как на смысловом, так и на колористическом

контрасте произведениях есть и другое, более глубокое содержание, граничащее с идеей

портрета и автопортрета.

Два «пустых места» в одной комнате «Желтого домика» – широкое, удобное кресло с

горящей свечой и книгами – в таких сидят господа – и скромный крестьянский соломенный

стул с курительной трубкой и щепоткой табака. Их хозяева навсегда расстались с ними и друг с

другом. Гоген уехал в Париж искать свое счастье, бросив товарища в беде. Ван Гог – в

больнице, для него опять настали тяжелые дни одиночества, которое преследовало его всю

жизнь, которое наложило свое клеймо на его манеру думать, чувствовать, писать, на все его

творчество и даже на художнический почерк. Ко всем бедам Ван Гога добавилась еще одна,

самая страшная – болезнь. Если раньше художник находил спасение от одиночества в работе,

то теперь и работать он мог только между двумя очередными припадками безумия. Письма из

Сен-Реми и Овера, последних пристанищ Винсента, поражают героическими попытками

художника справиться с болезнью, преодолеть отчаяние.

Но отчаяние и пессимизм все больше дают себя знать и в письмах и в творчестве. Ван

Гог давно понял, что «общество находится в состоянии распада», что художники, которые

«вросли всем своим существом» в это общество, «пропащие люди», что «сама жизнь делает их,

мягко выражаясь, несколько ненормальными». «Мы больше не восстаем против установленного

порядка вещей, хоть и не примирились с ним; мы просто чувствуем, что мы больны, что недуг

наш никогда не пройдет и что излечить его невозможно» – вот тот пессимистический вывод, к

которому приходит теперь художник. Винсент видит, что его поколению недостает

революционного боевого задора и что современные художники «гораздо менее бойцы, чем

были, например, Делакруа и Курбе». И действительно, современное Ван Гогу искусство

отказывается активно вмешиваться в жизнь, оно не выносит свой приговор социальному злу и

не поднимает, как прежде, свой голос во имя победы социальной справедливости. Утратил свой

боевой задор и больной Ван Гог: «Мы, вероятно, рождены не для победы и не для поражения, а

просто для того, чтобы утешать искусством людей или подготовить такое искусство».

Но в будущем, по мысли Ван Гога, появится другое искусство, потому что родится

другое, более здоровое, светлое и гармоничное общество. «Такое общество – не сомневаюсь в

этом – будет претворено в жизнь, когда социалисты возведут свое логичное социальное здание

– от чего они еще довольно далеки. Пока же мы пребываем, как ты знаешь, в состоянии

полного хаоса и анархии… мы можем написать какую-то частицу этого хаоса: лошадь, портрет,

твою бабушку, яблоки, пейзаж», Винсент понимает, что с его поколением связано начало конца

искусства большого социального звучания. Он видит, что современная ему французская

живопись уже не может создать цельный, социально-значимый, синтетический образ

действительности. Ему горько сознавать, что все завоевания импрессионистов и «молодых

импрессионистов», то есть постимпрессионистов – это, в лучшем случае, лишь отдельные

маленькие правдочки – «лошадь», «портрет», «твоя бабушка», «яблоки», «пейзаж», а чао

большая правда, создание широкого полотна социальной жизни им недоступны. И это сознание

своего бессилия и беспомощности в мире «полного хаоса и анархии», сознание одиночества и

непонятости, даже в узком кругу друзей, не говоря уже о тех рабочих людях, к которым он

настойчиво искал дорогу, явилось для Ван Гога подлинной трагедией.

«Как художнику мне уже никогда не стать чем-то значительным – в этом я совершенно

уверен. Об этом могла бы идти речь лишь в том случае, если бы у меня все изменилось –

характер, воспитание, жизненные обстоятельства. Но мы слишком трезвые люди, чтобы

допустить возможность подобных изменения». Это был окончательный вывод. Искусство,

которому он служил, взяло у него все: «Я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне