Письма в древний Китай - [23]

— мы считали это просто невозможным.

Здешние же большеносые только к тому и стремятся. Они не знают круговорота, для них существует одна примитивная прямая линия. У меня такое чувство, что для них жизнь рода человеческого движется строго по прямой, сами же они только и делают, что дрожат от страха, гадая, куда их эта прямая выведет. Те же большеносые, которые умеют размышлять, делятся на две группы: одни утверждают, что в конце пути человечество ожидает сладкая, райская жизнь (свое учение, как сказал мне господин Ши-ми, они ведут от учителя по имени Ма'с — это не тот злой юноша из описанной мною книги, просто имена случайно оказались похожи, однако случай, как ты знаешь, не всегда слеп, — а также от его учеников, которых звали Энь Гэ и Лэй Нин); другие же считают, что дорога ведет прямо в пропасть (их учение, говорит господин Ши-ми, восходит к учителям, звавшимся Шоу Пэн-гао и Ни-цзе). Попробуй отгадать, с которым из этих учений я согласен. Хотя это, конечно, не имеет отношения к делу.

Нет, круговорот не знаком большеносым. Они упорно верят, что все всегда должно изменяться, и даже разумнейшим из них не втолкуешь, что «изменение» не обязательно означает «улучшение». Видел ли мир когда-либо подобное суеверие? Между тем достаточно лишь обратиться к непреходящим законам математики. Если подбросить монету, то шансы на то, упадет ли она той стороной или этой, будут равны. Если изменить что-либо — будь то в частной жизни или в установлениях, — то и тут шансы равные, окажется ли новое лучше старого или хуже. Казалось бы, это должно быть ясно любому глупцу. Между тем большеносые думают иначе. В то, что новое всегда должно быть лучше старого, они верят так глубоко, что разубедить их невозможно.

«П'ло г'ле-си»… Да, они шагают все дальше и дальше, уходят прочь от всего, в том числе и от самих себя. Почему? — удивляюсь я. Вероятно, потому, что у себя им плохо. А почему им у себя плохо? Вероятно, потому, что они кажутся себе отвратительными (и в этом с ними можно согласиться). Но ведь от себя не уйдешь. И изменяют они лишь окружающую среду, но не себя. В этом-то, думаю, и кроется разгадка: большеносые не умеют и не желают изменять самих себя (и это несмотря на то что им известна великая книга И Цзин!), предпочитая до бесконечности переделывать свой мир. Когда я изложил эти соображения господину Ши-ми, он со мной согласился, хотя и сам не свободен от этого суеверия.

Так они и будут идти, эти большеносые, все дальше и дальше, и о том, куда придут они еще через тысячу лет, невозможно думать без содрогания. Мои кошмарные сны — пустяк по сравнению с этим. Не исключаю, что и тысячи лет не пройдет, как они камня на камне не оставят от своего шарообразного мира. Они легкомысленнее обезьян, у которых, кстати, тоже бывают большие носы. Письмо свое я на этом закончу. Пора идти к почтовому камню: час, когда я должен буду положить на него письмо, приближается.

Приветствую тебя сердечно, мой добрый далекий друг, поцелуй от меня мою любимую Сяо-сяо. Сегодня вечером мы, господин Ши-ми и я, приглашены на ужин к одной его знакомой даме. От всей души обнимаю тебя —

твой Гао-дай.

Письмо одиннадцатое

(пятница, 20 августа)

Дорогой Цзи-гу,

ты, наверное, удивлен, что я, отправив тебе одно письмо, на другой же день сел писать следующее. Надеюсь, ты не станешь выжидать несколько дней, чтобы снова пойти к почтовому камню, Поскольку не предполагаешь получить от меня письмо так скоро, и ему не придется лежать под дождем, — хотя, конечно, если здесь у нас дождь, то у вас его может и не быть. Однако ты обещал ходить к почтовому камню каждый день, и я очень надеюсь, что ты выполняешь это свое обещание лучше, чем то, другое, о письмах, которые я просил писать хотя бы раз в пять дней. Я живу в этом далеком мире уже сорок дней, а получил от тебя всего четыре письма. Не сочти это за упрек: я знаю, что служебные дела отнимают у тебя много времени и, кроме того, ты проявил поистине безграничную доброту, согласившись на время моего отсутствия взять на себя и обязанности начальника Палаты императорских поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал». Мне слишком хорошо известно, сколь глухи бывают эти увенчанные лаврами певцы поросших мхом скал к доводам разума, так что иногда, по выражению господина Ши-ми, которое я привожу в дословном переводе, просто хочется воткнуть их носом в грязь и растоптать. Кстати, выбрали ли себе наконец эти безрогие демоны двадцать девятого члена или так до сих пор ни до чего и не договорились?

Пиши мне, друг мой, как можно чаще. И не забывай рассказывать побольше о моей несравненной Сяо-сяо.

Меня же сесть за новое письмо к тебе побудило опасение, что в моих отношениях с господином Ши-ми может наступить — или уже наступило? — непредвиденное охлаждение. И, хотя я уже настолько освоился в этом мире, что мог бы прожить в нем и без чьей-либо помощи, все это сильно бы меня огорчило, потому что к господину Ши-ми, как ты мог понять из моих писем, я испытываю чувство почти столь же глубокой приязни, как и к тебе, мой милый Цзи-гу. И кроме того, конечно, жаль было бы лишиться тех неоценимых сведений, которые доставляет мне господин Ши-ми, человек редкостного ума и образованности в этом мире безрассудных.