Гостем «Гранд-отеля Кародамски» я был один-единственный раз. А вот остановлюсь ли я там еще когда-нибудь – вопрос спорный. Холл был ярко освещен, но совершенно пуст. В швейцарской никого. Я поставил свой чемодан на пол и подождал несколько минут. Портье не появился. В холле было тихо, лишь где-то внизу (или наверху?) слышались приглушенные шаги и стук столовых приборов. Спустя упомянутые несколько минут я потерял терпение и нажал на кнопку звонка, вмонтированного в деревянную полированную панельку. Его звук был таким приглушенным, будто колокольчик изнутри обили бархатом. Я надавил на кнопку посильнее. Звук не стал громче, никто не появился, что меня нисколько не удивило.
Я закричал «Эй!», сначала вполголоса, потом изо всех сил. Продолжая кричать, я схватил рукой незакрепленный – как оказалось – звонок вместе с деревянной подставкой и ударил им по стойке. Никто не появился. Я отправился на поиски, взяв с собой чемодан, хотя он был очень тяжелый: кто его знает, подумал я, можно ли оставить в таком странном отеле свой багаж без присмотра.
Я шел по коридорам, пытаясь определить, откуда слышался шорох шагов и стук столовых приборов, но это мне не удалось. Звуки постоянно отдалялись, будто дразня меня; они слышались то за моей спиной, то вроде бы из подвала.
Все двери в отеле были зелеными, лишь одна красной. Я отворил ее, не постучавшись. Такой отель не заслуживает изысканных манер, подумал я и оказался перед скульптурной группой, выполненной в натуральную величину. Нет: это были восковые фигуры. Еще раз нет: живые люди. Три дамы и один господин. Большие, невидимые глазу муравьи (или жуки, а может быть, маленькие паучки?) ползали вокруг, и их шуршание и потрескивание, или как это еще назвать, и были единственными звуками, раздававшимися в этой комнате.
Но не было здесь никаких невидимых глазу муравьев и жуков, никаких птичек – это было потрескивание и шуршание черных шелковых платьев дам.
Платья потрескивали и шуршали, хотя дамы не двигались: не было ли это непроизвольное постоянное потрескивание и шуршание шелка вызвано вращением Земли?
Комната представляла собой богато украшенный зал. О вкусе, конечно, можно было бы и поспорить. Когда красная дверь захлопнулась за моей спиной, и без того еле слышный шум шагов и звяканье столовых приборов совершенно исчезли.
Обнаженные кариатиды казались единственными живыми существами в зале. Даже мопс у ног одной из дам выглядел, как чучело. (Что было очень приятно – я предпочитаю чучела собак живым собакам.) Но тут одна из дам – сидящая слева, если смотреть с моей стороны, – подняла левую руку и сказала… тут я должен вставить: все глядели на меня, если не сказать – вперились в меня – застывшими, широко открытыми глазами, причем за все это время ресницы ни разу не вздрогнули. В этих глазах отражалось недоумение (или страх?)…
…итак, левая дама сказала:
– Господин Герриет Кародамски, владелец отеля, намерен сделать вам сообщение.
– Считается, – сказал господин Кародамски и положил свою правую руку перед собой на стол, мягко, если можно так выразиться, сжав ее в кулак, – что Господь сотворил людей по Своему образу и подобию. Что, к сожалению, не позволяет сделать положительных выводов о Его собственном характере.
Я молюсь, но кому? Как я ни вглядываюсь в черную книгу, уже все глаза сломала, мне все равно не удается узнать, кому я должна молиться. Кукле с кукольным ребенком там на шкафу? Из черной книги я этого понять не могу. Правда: я не умею читать. Возможно, все дело в этом. Если бы я умела читать! Я должна выучиться чтению, но уже слишком поздно. Я замечаю, что уже слишком поздно.
Я молюсь. Я молюсь всякий раз, как только предоставляется возможность, однако повторяю всего лишь слова. «Я молюсь, я молюсь», другой молитвы я не выучила. Как только хозяева уходят из дома, я начинаю молиться. Я молюсь вместо того, чтобы заниматься своими обязанностями – стирать, убираться, чистить, гладить, подметать… и когда хозяева возвращаются, естественно, ничего не убрано, везде грязь и белье не выглажено. Но как мне объяснить моим хозяевам, что я должна молиться?
Хотя ничего не помогает. Я проклята без моей на то вины. Знаете, кем был мой отец? Мы жили в хижине на болоте. Черная мокрая земля неустанно лезла в дом и заполняла собой все. Все всегда было покрыто слоем грязи, потому что мой отец жил добычей торфа. Он был самый торфянистый, самый черный из всех, прямо-таки мавр, нет, не мавр, а торфяной человек, причем никто не знал его истинного обличья. Возможно, у него и не было никакого обличья. Возможно, он бы исчез, если бы вымылся. Из осторожности он никогда не мылся. И моя мать не мылась. «Не имеет смысла», – так она говорила.
Каким же образом при таких обстоятельствах я могла бы выучиться читать, к тому же, если… я не знаю, могу ли я рассказать об этом. Я проклята без моей на то вины. В школу ходить я не имела права, потому что за мной потянулась бы болотная грязь вплоть до школьного здания. Я повторяю еще раз: я проклята без моей на то вины. Возможно, спасение находится в черной книге, но я не могу ее прочитать. Мне поздно учиться читать, как вы видите. Без моей на то вины… Но кто же захочет навечно и без всякой надежды оставаться в болоте? Моей матери пришла в голову мысль добывать золото из единственного, что росло вокруг дома – из тыкв. Не удалось. Потому что…
